И я сжёг своего пана. Вернее, панну. Недавно. Она называлась верой. Мир праху твоему, дорогая верочка!
«Гобсек» по Бальзаку или Бальзак по Эггерту с участием народного артиста Союза Леонидова. Беспринципное позёрство Эггерта погубило Бальзака, но картина была спасена Леонидовым.
Донкихотствующий «Депутат Балтики» Зархи и Хейфица с Черкасовым является, на мой взгляд, весьма назидательным фильмом в том смысле, что талантливый во всех отношениях актёр вышвырнул вон просто талантливых режиссёров. Поучительно.
Вспоминаю неистовый фильм «Аэроград». Здесь талантливый во всех отношениях режиссёр Пудовкин не только не вышвырнул вон просто талантливых актёров, но и придал им дополнительный блеск.
Вывод:
– режиссёр был и должен оставаться ведущей фигурой в кинематографии: ориентировка на актёра вредна и неверна.
«А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Среди живых советских писателей вижу лишь трагическую фигуру Михаила Зощенко. Всё прочее – оптический обман.
… Созерцаю стекло. Что же есть? Многочисленные книги не дадут ответа. Приезжал Френкель – мировой авторитет по агрегатным состояниям. Я не сумел воспользоваться его присутствием.
… д'ОСАДНОЕ положение: некая неизвестная мне девушка из педагогического института, будучи агрессивно настроена, желает завладеть моим сердцем. Я спасаюсь бегством. Это эффективная, хотя и несовместимая с достоинством мера. Девушка симпатичная. Я жалею, что мне, вследствие моей близорукости и незначительности черт её лица, не удастся нарисовать для тебя её портрет. Полагаю: нос, рот и прочие атрибуты лица имеются у неё в достаточном количестве.
Очередной успех оперного «Фауста». Я слушал оперу в двух составах. Оба состава хороши. Случилось так, что попал на спектакль вместе с автозаводцами, ужасно равнодушная публика. Свердловцы экспансивнее. Но те и другие полагают, что опера начинается с момента поднятия занавеса. Увертюра и вступление – принудительный ассортимент. (Здесь речь, конечно, не о знатоках и не о любителях.)
Искристый привет от Ривы (по особому заказу). И от прочих!
8 письмо от 29 мая 1937 года
Несколько удивился легкомысленному стремлению великолепных моих знакомых сделать из меня кинематографиста. Нелепое желание!
Я химик и кинематографию люблю лишь постольку, поскольку она является отдыхом. С такой же тяжеловесностью, только с большим невежеством я сужу и о других видах искусств, более или менее ловко прикрывая отсутствие эмоций пошлыми парадоксами. Но балериной меня никто не желает видеть. Поразительно!
Неудавшейся постановкой «Демона» оперный закрывает сезон. К моему величайшему огорчению, я не могу задержать твоего внимания пространным изложением моих впечатлений, ибо впечатлений почти не было.
Исполнитель основной роли, волею режиссуры, взгромоздился на фанерные ящики и, спрятавшись за левую кулису, ласкал слух маскировавшегося за ней пожарника в течение всего первого акта. Во втором акте он соблаговолил спуститься вниз, но так неудачно, что провалился в подобие крольчатника, наглухо изолированного от публики во избежание проникновения звуков в зал, где и пребывал до последнего момента. Лишь в конце он вырвался из цепких лап постановщиков, чем стяжал бурные аплодисменты восхищённой публики. Голос у него оказался весьма приятным. Что касается музыки, то здесь я не рискую сказать что-либо определённое. Мне кажется, что «Демон» Рубинштейна приобрёл несвойственную лермонтовскому демону нежность.
Теоретический курс мною закончен.
Тема дипломного проекта «Механизированный завод бутылочного стекла» мне нравится. Я оборудую завод экспериментальными печами Кузьмича-Трусова. О, это замечательные печи! Придётся потрудиться над ними, мне известна лишь идея, но не конструкция их. Попробую нагромоздить кучу парадоксов вокруг идеи. Парадоксы всегда эффектны. Сейчас я на Моховых горах занимаюсь созерцанием природы. Безмятежное занятие, поощряемое Комитетом при СНК по делам Высшей Школы.
Милая девушка, о которой я упоминал в прошлом письме, хотя и не завладела моим сердцем, но повергла меня к своим ногам. Я сочинил длиннейший комплимент, способный содрогнуть угрюмое величие Хеопсовой пирамиды, и преподнёс его ей в гарнире из перца.
К моему удивлению, она приняла его за правду чистейшей воды: очаровательное создание имело (о, боже!) 18 лет – недостаток поправимый, но столь большой на данном этапе, что я принуждён был, по возможности сохраняя порядок, отступить на заранее подготовленные позиции. Теперь я постоянно буду носить очки. Решено.
Вероятно ты не получил письмо, в котором я писал тебе о рисованном звуке. Иначе, где же ответ? Там же упоминалось об «Очарованной душе» Роллана, которую я считаю «очарованным телом», и других интересных вещах. Если письмо потеряно – напиши. Я повторю схему рисованного звукка и вновь затребую ответ.
Только что родившийся ребёнок делает массу непроизвольных движений руками. Ребёнок взрослый делает непроизвольные движения головой. Твоё «серьёзное» решение относительно дальнейшей судьбы похоже и на то, и на другое. Аминь.
И в заключение: смотрел фильм Медведкина «Чудесница». Ещё раз Медведкин показал, сделав дрянной фильм, что он очень талантливый режиссёр. Изумительный пейзаж и порою чаплиновский юмор необычайно красят эту безыдейную до злости ленту. Вот.
9 письмо от 22 июня 1937 года
Может быть, ты в лагерях?
Пишу письмо, не зная, достигнет ли оно тебя. Мне не нравится настроение полученного мною письма. Если будет так продолжаться, твои друзья принуждены будут переслать (увядшие) цветы на могилу их друга.
Тридцать лет назад, менее чем тридцать лет назад, Блерио, на смешной машине перелетев узенький Ла-Манш, вызвал бурю восторгов, надежд и сомнений у разумного человечества. Блестящая высадка десанта на Полюсе и изящнейший перелёт Москва – Портланд через Север доставляет лишь удовольствие. Не больше. Потому что мы стали спокойнее и увереннее и знаем: наша краснокрылая гордость – самолёты – спустя некоторое время будут так же смешны и забавны, как машинка чудаковатого Блерио, а в воздухе заревут или, может быть, пройдут тихо созвездия новых, не знаемых сейчас самолётов.
На кладбище наблюдал такую картинку: опрятная старушка в беленьком чепчике поливала аккуратненькую могилку из свежепокрашенной весёленькой лейки. На лице старушки были написаны тишина, мир и довольство. Проживи её драгоценный супруг тысячу лет, он не доставил бы ей большего удовольствия, чем доставил сейчас, умерев и позволив разводить на себе дрянную растительность. Такова жизнь. Я не знаю, где здесь кончилось ханжество и началось идиотство.
Кстати о ханжестве: неисчислимое количество туповатых родственников при каждой встречи со мной задают один и тот же вопрос: «Скоро ли я кончу учиться?»
Конечно, не скоро.
Тогда начинаются всевозможные ахи и различные охи о трудности моего пути и обнадёживание, и утешение, и скорбь о загубленной молодости. Хотя каждому из них в высокой степени безразличны и я, и мой путь, который, кстати сказать, если не усыпан розами, то, во всяком случае, не утыкан гвоздями. Я не смеюсь над ними. Я добрый. Пусть ханжествуют помаленьку, если это доставляет им какое-либо удовольствие.
Талант в искусстве – редкость.
Оформленный талант – уникум.
Искусство превратилось бы в роскошь, не будь инженеров от искусства: высокообразованные, интеллектуально сильные, уверенные и проницательные, они безошибочно строят свои вещи по гипотетическим формулам, которые выведены ими на основе громадного количества опытов, проделанных талантами.
Фильм Ромма «Тринадцать» представляет собой такую инженерную работу. Поучительная вещь. Рекомендую.
Восемнадцатилетняя девушка, которой действительно восемнадцать лет, явление весьма не интересное. Восемнадцатилетняя девушка, которой двадцать четыре года, зрелище противное. Двадцатичетырёхлетняя девушка, которой двадцать четыре года – явление редкое и поэтому ценное. Вот почему не останавливаюсь на романтической теме. Извини за каламбур: он хотя тяжеловат, но, по-моему, довольно меток.
