Почему-то от этой мысли, которая должна была меня испугать еще больше, становится только спокойнее.

Валь отучил меня бояться смерти, ночь за ночью, рывок за рывком вынуждая смириться с тем, что смерть для меня – вещь не просто неизбежная, а скорая и неотвратимая. Каждый день – это борьба за лишние версты. Наступление вечера – битва за минуты жизни. Ночь, проведенная за низкой кладбищенской оградой староверовых погостов, отделяющей меня от охотника с разноцветными глазами – всего лишь передышка, вырванные у смерти часы жизни…

И вот сейчас, благодаря этому всему – я не боялась того, что ждет меня за шагом с обрыва. Я неистово боялась того, что меня ожидает, если я этого шага не сделаю.

Поэтому…

Снег еле слышно поскрипывал под подошвами сапог, столбики с сиротливо провисшей веревкой становились все ближе.

Это – тоже мой выбор.

Проходя мимо, я коснулась одного из столбиков ладонью, как бы на прощание. Дерево было гладким, невыносимо холодным и давным-давно мертвым. Внизу лежал Эйр. Распахнутая шкатулка, наполненная золотистыми и янтарными огоньками далеких окон. И до этой шкатулки оставался всего один шаг…

Что-то с силой ударило меня в бок, перехватило за пояс – и одним рывком отдернуло, отбросило прочь от манящих золотистых огней Эйра в чаше крохотной долины у подножия холма. Я перекатилась по снегу, но не успела подняться, как на меня налетело что-то сильное, темное, кипящее от ярости, уронило на спину и безжалостно навалилось сверху, вминая в пушистый снег. Щеку обожгла одна пощечина, потом другая, и лишь тогда я услышала голос, искаженный криком, болезненно ввинчивающийся в уши.

– Женщина!!!

Меня приподняли за грудки, сильно встряхнули, да так, что зубы клацнули, едва не прикусив кончик языка – и снова уронили обратно в снег.

– Рехнулась?!

Еще один рывок, холодное лезвие на мгновение пощекотало шею, что-то подцепило самым кончиком – и спустя мгновение я ощутила, как кожу обжигает с силой вытянутый из-за пазухи шнурок. Я только и успела, что проследить взглядом за тем, как в сторону летит железный кулон в форме длинной витой раковины с острым кончиком и пропадает где-то в снегу…

Гейл навис надо мной, перехватив мои руки за запястья и удерживая их у меня над головой, полностью утопив в снегу. Крепко держал – не вырваться.

Не освободиться.

– Отпусти меня! – Я сама не узнала свой голос – тонкий, почти детский, сиплый какой-то, плохо слышимой даже мне самой.

– Зачем?! – прорычал он, с трудом перекрикивая поднявшийся ветер. – Чтобы ты сделала еще какую-нибудь глупость?

– А тебе какое дело?! – Я рванулась, пытаясь выбраться из этих тисков, но Гейл только сильнее надавил сверху, для верности еще и покрепче сжав коленями мои бедра, лишив меня возможности брыкаться. – Это моя жизнь! И мое право, как ей распорядиться! Ты не можешь мне мешать!

У меня было чувство, будто бы я падаю в бесконечную яму, из которой уже не выбраться, в глубокий омут, заполненный черной, мутной, затхлой водой, и нет дна у этого омута, у этого нежелания жить. Если не сейчас… то как потом, когда угаснет решимость и простая человеческая трусость не даст мне переступить эту черту, из-за которой уже не возвращаются? Где потом найти силы, чтобы завершить все это, раз уж не осталось сил, чтобы бороться до последнего?!

– Я не хочу заканчивать свою балладу так. Волшебница, бросившая вызов Дикой Охоте… – он перехватил мои руки поудобнее, наклонился так, что растрепанные, выбившиеся из хвоста волосы защекотали мое онемевшее от холода лицо. – И несколько лет бегавшая от своего охотника, победительница фэйри всех видов шагнула с горы из-за страха перед человеческими волшебниками?!

Я засмеялась. Истерично, зло, чувствуя, как слезы снова текут по щекам, растапливая крохотные соленые льдинки на ресницах, задыхаясь от этого смеха – но не в силах остановиться.

– Дурак… Третья… охота… Третья!

Смех оборвался, остались только слезы, но они уже не душили, просто лились по щекам.

– Это люди… Ты посмотри на меня… Гейл! Фэйри не могут сотворить того, что могут сделать люди! Потому что для нас, для людей, никаких правил, кроме Условий колдовства, не придумано и не написано! Я не могу… я не хочу… Все уже безнадежно… Охотник… он до конца жизни будет меня ненавидеть, как Грач ненавидел своих хозяев в Ордене. Фэйри… уволокут в холмы, если я им попадусь… а люди… мне их не распознать в толпе, не скрыться под волшебным плащом… Гейл, если у тебя хоть немного жалости ко мне осталось – отпусти! Сейчас же, немед….

Я не договорила – потому что рот у меня оказался заткнут поцелуем. Горячим, болезненным для моих потрескавшихся на морозе губ, ошеломляюще неожиданным… и сладким, как цветочная пыльца. От Гейла пахло вереском – даже сейчас, на этом северном ветру, на этом почти зимнем морозе, от него шел этот тонкий, едва уловимый аромат. И что-то еще, пряное, горьковатое, как последние осенние цветы, как запах костров, на котором жгут палую листву. Так, как пахнет земля перед тем, как зарядят дожди и наступят холода…

Что-то внутри меня разломилось с глухим болезненным стоном, будто раскололся вдребезги невидимый хрустальный панцирь, укрывавший мое сердце тонкой, почти незаметной броней равнодушия, отчуждения, отстраненной нелюбви к окружающему миру. И сквозь образовавшиеся трещины пролилось чувство цвета солнечных лучей, оно проросло из крошечного семечка, развернулось внутри меня пышным цветом, озарило меня изнутри – и я увидела, что по ошибке посчитала за Бездну всего лишь небольшую яму, скрытую в глубокой тени…

Гейл едва ощутимо вздрогнул, подался назад – и тогда я, повинуясь неведомому ранее чувству, потянулась за ним, ловя его губы в очередной поцелуй и неожиданно оказываясь в его жестких, до боли сильных объятиях…

Кажется, он шептал в коротких, едва ощутимых промежутках между поцелуями, что нам надо остановиться, что мы должны… И я с ним соглашалась – да, безусловно, надо…

Вот только как это сделать, если каждое касание распускалось во мне солнечной искрой, каждый поцелуй делал меня еще на шаг ближе к осознанию того, что я все еще не готова расстаться с жизнью. Что теперь – я хочу за нее бороться. Я хочу завершить начатое – и тогда разыскать Гейла даже на краю света, и просто рассказать ему, как все было и чем все закончилось. Как остановиться, остановить этот бурный солнечный поток, который согрел меня изнутри, оживил мои пальцы настолько, что я стала чувствовать и грубую шерсть теплой куртки на плечах Гейла, и тонкие пряди волос, задевавшие щеки?

Как?

Острый пряный аромат палой листвы, на миг перебивший холодный запах снега.

Окатившее меня волной благословенное тепло, окончательно отогнавшее мороз и проникшее всюду. Я будто бы очутилась в натопленной, пронизанной солнечным светом горнице рядом с очагом, в котором весело потрескивало укрощенное пламя, с кружкой горячего яблочного вина с медом, в теплых родных объятиях, бесценных и нерушимо-надежных…

Скрипач оторвался от меня с тихим стоном – и крепко, судорожно обнял, уткнув меня лицом в жесткое плечо и прижавшись щекой к моим волосам. Я чувствовала легкое головокружение, ощущала его теплую ладонь на своем затылке, то, как бурно вздымается и опадает его грудь. Он еле слышно, сбивчиво просил прощения, искренне, неустанно…

За что?

Я была опустошена – но это опустошение было сродни отступившей болезни, когда человек, пережив наконец-то самый острые мгновения лихорадки, оказался на пути к неминуемому выздоровлению.

И внутри намертво засела, с каждой секундой врастая все глубже, тонкая золотая игла нового щемящего чувства. Что вот сейчас… пока он держит меня в своих объятиях…

Я непременно выживу. Вопреки всему. И потом, когда все закончится – найду его. Просто посмотрю в его серые, как речной лед, глаза – и непременно скажу об этой тонкой золотой игле. И неважно будет, что он скажет в ответ. Да и даже если просто промолчит, отвернется с мягкой снисходительной улыбкой и пойдет прочь по дороге. Все это будет уже неважно…