Тема гомоэротической любви, ее представление и отражение в контексте еврейской культуры находятся также в центре внимания Наоми Сейдман, автора следующего эссе. Пристальное чтение (close reading) классической идишской пьесы «Дибук» приводит Сейдман к выводу, что в ней присутствуют две любовные линии: обреченный гетеросексуальный роман и едва прикрытый гомосексуальный – между отцами несчастных любовников. Тщательно прочитывая текст, Сейдман полагает, что в пьесе заключается символический брак между двумя отцами, и тем самым лишает гетеросексуальный роман центрального места в трагедии. На самом деле, утверждает Сейдман, гетеросексуальный нарратив «Дибука» вторичен по отношению к злополучному роману отцов; именно любовь между ними и ее трагический финал приводят молодую пару к гибели.
Потом мы перемещаемся во времени и пространстве и попадаем в Соединенные Штаты последней трети XX века: Стейси Вулф размышляет над одним из культовых для кэмпа произведений – фильмом «Смешная девчонка» (Funny Girl[12]) с Барброй Стрейзанд в главной роли. Вулф утверждает позитивную квирность тела Стрейзанд, демонстративно еврейского, и ее эссе являет собой увлекательную пару к тексту Марджори Гарбер, посвященному попыткам Стрейзанд нормализовать, «выпрямить» гендерную дисфорию Ентл. Ее осмысление образа Стрейзанд обнаруживает пространство желания на этом перекрестке культур и гендеров: еврей – квир – лесбиянка – женщина. В своем эссе Вулф помещает в центр внимания «еврейку», отводя ей почетное место. В этом Вулф отличается от других авторов сборника: она исследует ту часть связи «квир – еврей», которая касается тел и субъектностей еврейских женщин.
Понятия аффекта и перформативности, служащие методологическими маячками для Вулф, также играют центральную роль в эссе Майкла Муна. Сознательно идя на анахронизм, он рассматривает и творчески реконструирует очевидное (и очевидно квирное[13]) заигрывание Генри Джеймса с идишским театром. Мун размышляет об идишском театре, одновременно восхищавшем и отталкивавшем Джеймса, и проводит сравнение с театральными экспериментами Чарльза Ладлэма и Этель Эйхельбергер. Прослеживая взаимоналожения идишского и квирного в творчестве Ладлэма и Эйхельбергер, Мун любовно показывает, как подобные странные пересечения сексуального желания и идентичности могут помочь пониманию «протоквирного» детства.
Заключительный блок эссе обращается к связи «еврей – квир» с точки зрения нееврейских фантазий о евреях (фантазий, также получивших освещение в рассуждениях Муна о Генри Джеймсе). Джейкоб Пресс создает для нас исторический контекст, обращаясь к прочтению одного из основополагающих текстов английской литературы и культуры – «Кентерберийских рассказов» Чосера. Пресс сосредотачивает свое внимание на «Рассказе настоятельницы», увязывая его нарратив с обвинениями в ритуальном убийстве, впервые предъявленными евреям в средневековой Англии и лишь затем распространившимися на континент. Как уточняет Пресс, «рассказ о ритуальном убийстве имеет в качестве предпосылки параллель между непорочным телом мальчика и девственностью Марии». Оба, в свою очередь, представляют уязвимое тело Церкви, которому угрожает пенетрация со стороны вероломных евреев. «Рассказ настоятельницы» Чосера представляет собой «самый яркий известный нам средневековый образец нарратива о ритуальном убийстве <…>, подражающий по своим стилистическим и нарративным особенностям и содержанию» литературной и народной версиям рассказа об убийстве маленького Хью Линкольнского. Выделив гомофобные (за неимением более подходящего термина) аспекты нарративов ритуального убийства, Пресс переходит к ошеломляющему утверждению – важному как для истории сексуальности, так и для еврейской истории, – что «рассказ настоятельницы у Чосера является отдаленным, но тем не менее непосредственным предком современных психологических метанарративов консолидации мужской гомосексуальной идентичности».
Дэвид Хирш тоже пытается рассмотреть английский литературный канон с точки зрения историзма и прочитывает «Оливера Твиста» в свете развития британских «семейных ценностей» в первой половине XIX века. Идя вразрез с господствующим в среде исследователей Диккенса мнением, Хирш показывает, как «изображение [Диккенсом] “семейной любви” тихо и незаметно расширяется до националистической и даже расистской идеологии». Для Хирша повествование «Оливера Твиста» об «обретении семьи сиротой аллегорически изображает историю нарождающегося среднего класса Англии, который определяет себя не только через противостояние девиантным семейным порядкам среди рабочего класса и высшего общества, но также через расовое и религиозное противостояние странно раздробленному семейному порядку еврея Фейджина». Тем самым Хирш демонстрирует еще одну связь между евреем и квиром: как тот, так и другой чужды семье среднего класса3.
Что убедительно, но в равной степени и удивительно, в образе еврея Фейджина прочитываются определенные аспекты «Рассказа настоятельницы» Чосера. Хирш обращает внимание на ассоциации между Фейджином и евреями из рассказа Чосера, очевидные для читателей – современников Диккенса. В самом деле, путем смелой интерпретации, полностью соответствующей ходу мысли Пресса, Хирш прямо связывает образ Фейджина с евреями-педерастами, присутствующими в рассказах об Уильяме Норвичском, Симоне Трентском и Хью Линкольнском. При этом он убедительно показывает, почему Фейджин должен быть именно евреем-педерастом, что это не изолированное проявление антисемитизма со стороны Диккенса, а центральный элемент проекта (внутренне противоречивого, как показывает Хирш) создания «христианских» семейных ценностей.
В своем эссе, посвященном еврейскому вопросу и проблеме квира у Пруста, Джонатан Фридман подчеркивает еще один аспект характерной для модерной Европы устойчивой ассоциации между евреями и сексуальными отклонениями. Для французских идеологов евреи представляли загадку, не будучи ни религиозной группой (многие были вольнодумцами или выкрестами), ни языковой, ни расой, ни нацией. Перед лицом подобной «семиотической пустоты», предполагает Фридман, «язык сексуальной девиантности мог использоваться, чтобы придать ясные очертания расплывчатой фигуре еврея: возникающая в то же время терминология сексуальных извращений могла предоставить определение для еврейской идентичности, которая все чаще понималась как гибкая, переменчивая, неоднозначная». Этот нарождающийся язык, подкрепленный авторитетом науки, предлагал по крайней мере «один четкий контур», внутрь которого можно было поместить еврея во всей его «нарастающей непонятности».
Однако «дискурсивное выстраивание перекрестных ссылок», как называет это явление Фридман, может быть использовано разными, в том числе провокационными способами. Фридман приводит семитомник «В поисках утраченного времени» Пруста в качестве наиболее яркого примера проекта, использующего «дискурсивное выстраивание перекрестных ссылок» не для того, чтобы лишить евреев и гомосексуалов прав (или что похуже), но чтобы «остранить» (queer) идентичность, поставить под вопрос «пригодность расы и сексуальности – этих двух проблематичных таксономий, дарованных нам девятнадцатым столетием, – для определения основных параметров существования». Если Хирш обнажает многочисленные опасности, которыми чреват метод «перекрестных ссылок» в применении к «той самой» нации, то Фридман частично раскрывает его дестабилизирующий потенциал. Он указывает, как попытка Пруста «пересечь» понятия еврея и содомита может открыть «путь к более полному пониманию тесных отношений между еврейством и языками расы и нации в момент возникновения всех этих непростых конкретных форм». В его эссе, полном увлекательных гипотез, одной из самых увлекательных является следующая: во Франции Пруста, Франции «прекрасной эпохи», еврейство было проблематичнее гомосексуальности, так что у Пруста последняя отчасти служит шифром для первого (а вот в американских текстах XX века дело обстоит ровно наоборот).
