Ну, вот, пожалуй, и все. Кажется, им уже пора. Да, пожалуй, соглашается она, уже зная, что повезет его к себе. Они добрались до ее дома, и там она спросила, не хочет ли он посмотреть, как она живет. "Неудобно, Наталья Николаевна! Поздно уже!" – замялся он. Она взяла его под руку, и они поднялись к ней. Она предложила ему чай, и он, обдав ее чувствительными волнами неловкости, согласился. Они пили чай из фарфоровых, тонких и прозрачных, как весенний лист чашек, и он чересчур оживленно вспоминал случаи из армейской жизни, где он всегда был голоден, а ей никак не удавалось лирической нотой разбавить его натужную деликатность. Однако настоящая любовь находчива и самоотверженна. Улучив момент, когда он встал из-за стола, чтобы, как он полагал, расстаться, она, обмирая от собственной храбрости, шагнула к нему, обхватила руками за шею, закрыла глаза и подставила губы. Он на секунду растерялся, а затем прижал ее к себе так крепко, словно собирался задушить. И когда через бесконечное время она, закатив глаза и плохо соображая, отняла, наконец, у его жадного рта свои измятые губы, он подхватил ее и закружился по квартире.
"Сюда, сюда!.." – бормотала она, обхватив его за шею одной рукой, отставив другую и ощущая головокружительную слабость. Он открыл дверь и шагнул, было, в комнату, где Мишка ей изменял, но она в последний момент изогнулась и ухватилась вытянутой рукой за косяк: "Нет, нет, не сюда!.." Он вернулся, нашел верный путь, донес ее в неоновой темноте до кровати и с бесконечной осторожностью уложил на покрывало. Затем откинул черный занавес подола и, целуя теплую замершую кожу, стянул с нее чулки. Потом усадил, и платье легко скользнуло через воздетые руки. Охваченная томительным восторгом, она скинула лифчик, осталась в трусах и, откинувшись на подушку, лежала, раскинув безвольные руки, пока он сдирал с себя одежду. Склонившись над ней, он благоговейно устранил символическое кружевное препятствие и с неведомой ей доселе нежной, звериной страстью взял ее. Все продолжалось не более двух-трех минут, и она, не испытав телесных судорог, тем не менее оказалась наверху блаженства. Лежа под ним и обвив его руками и ногами, она шептала:
"Я люблю тебя, Володенька! С первого дня люблю!"
20
Что за удивительная штука жизнь! Она настолько же безрассудна, как и мудра, также груба, как и изысканна, в той же степени отвратительна, как и упоительна. Милосердие у нее произрастает из жестокости, счастье из отчаяния, великодушие из отвращения, и только любовь живет сама по себе, неизвестно из чего возникая и непонятно во что превращаясь.
Какой взлет, какое вознесение, какая высота – даже дыхания не хватает! "Как! Дожить до двадцати семи лет и не познать счастья любить?! Да о чем же я думала раньше?" – не переставала изумляться она. Торопясь домой, она знала, что он подхватит ее с порога и закружит, а затем, отстранившись, будет глядеть на нее потемневшими от неутолимой нежности глазами, и она, сомкнув веки, потянется к нему поцелуем. Достаточно им было соединиться губами, и святая искра превращала их в единый пылающий костер, который он бережно нес на руках в постель. Если хватало терпения, он медленно раздевал и целовал ее, если же нет, то уложив и не отрывая от нее глаз, срывал с себя одежду, пока она делала то же самое. Она дрожала, обмирала, но как только сливалась с ним, успокаивалась. Умиление и материнская нежность наполняли ее до краев, превращаясь в чистый, священный, похожий на гормональное сумасшествие восторг.
Он не признавал случайных мест, как то: стол, стул, диван, ковер, ванну и прочие скрюченные положения, полагая такие упражнения оскорбительными для нее. Он любил простор, он предпочитал парение и во время пожаротушения следовал здоровым, неизвращенным инстинктам. И хотя искомый оргазм, как завистливый родственник по-прежнему отказывался радоваться ее счастью, Наташу это уже мало огорчало. Раскинув ноги и крепко обхватив его, она видела себя под жарким солнцем по колено в прозрачной морской воде и нисколько не сомневалась, что однажды заплывет на глубину и, сложив над головой руки, отпустит себя к центру земли, где испытает судороги любовной асфиксии. Именно так теперь представлялся ей оргазм. Его же, кажется, мало заботило, как она себя под ним ведет (о других позах ей не получалось даже думать): это было похоже на взаимное пожирание – жадное и торопливое. То, чем они с ним занимались, также мало напоминало их с Мишкой утомительные забавы, как натуральные продукты – генномодифицированные. Она долго не отпускала его, опустошенного, а он переживал, что ей тяжело. В ответ она еще сильнее стискивала объятия и, обдавая горячим дыханием, шептала ему в лицо сумасшедшие признания. Временно свободные от желания, но не от обожания, они лежали в темноте, не желая распадаться, и неоновый свет фонарей, такой же прозрачный и пастельный, как их постельные разговоры, притворялся близким родственником лунного света. И если они о чем-то и жалели, то только об одном – почему они не встретились раньше. Впрочем, все побывавшие в употреблении любовники жалеют об этом с разной степенью искренности. Но бывает, как в их случае, что искренность дорастает до жертвенности.
Это было восклицательное время ее жизни. Мир никогда еще не был таким ярким, свежим и нарицательным. Володино время – вспоминала она после. Кстати, на следующий день после той памятной ночи он купил дорогое кольцо, надел ей на палец и торжественно объявил:
"Теперь ты моя невеста, хочешь ты того или нет!"
"Хочу…" – спрятала она лицо у него на груди.
Только тут, видите ли, какое дело… Что касается ее, то она была готова под венец (только венчание!) хоть завтра. Он же смотрел на это несколько иначе.
"Наташенька, лапушка моя, ты видишь – ведь у меня даже нет жилья!" – начинал он.
"Как нет? А это что?!" – обводила она рукой свою квартиру.
"…А переезжать к тебе примаком мне не позволяет ни честь, ни совесть! Я должен построить дом для нас и наших детей и привести тебя туда! Дай мне время, я уже этим занимаюсь!"
"Какие вы, мужчины, глупые! – говорила она, ероша ему волосы. – Ладно, не хочешь брать меня в жены, не надо! Мне с тобой и так хорошо!"
Они и без того уже считали себя мужем и женой, каковыми и представлялись посторонним людям. Простотой, мужественностью и обходительностью он очаровал ее подруг и завоевал уважение их мужей, и теперь они часто ходили в гости и принимали у себя. Когда он уезжал, она не находила себе места, и лишь крепнущая сотовая связь спасала ее от отчаяния.
Через три месяца он принес тисненый лист бумаги и передал ей со словами: "Наташенька, это мой тебе свадебный подарок!" Бумага оказалась купчей на участок в двадцать пять соток где-то под Зеленогорском и была оформлена на ее имя. Она ахнула и упала ему на грудь. Через месяц на участке завертелось строительство, и у них появился повод навещать их будущий дом. Она с волнением разгуливала по растущему лабиринту: здесь будет большой зал, здесь совмещенная кухня, там детская, тут ее спальная, рядом его спальная, а дальше его кабинет. Еще был в планах второй этаж с большой солнечной верандой, откуда, возможно, будет виден залив. На участке росли около двадцати вековых елей и сосен. Чем не дворянское гнездо?
"Давай родим кого-нибудь!" – все чаще предлагала она.
"Подожди, моя лапушка, не время еще! Я понимаю – ты можешь меня не послушать и сделать по-своему, по-женски, но поверь мне – еще рано! Я и сам хочу мальчишку, но… рано!"
Летом они были в Подпорожье, где он познакомил ее с родителями и сестрой. "Наташа, моя жена. Прошу любить и жаловать, как меня самого!" – сказал он, как точку поставил. Ее приняли с тем же семейным радушием, как это было бы с ним у нее дома. Та же уральская простота и сердечность, та же серебряная, цвета рыбьей чешуи речная гладь петляет, раздвигая тайгу. И в этих общих родовых приметах она нашла лишнее подтверждение их взаимной предназначенности, их неизбежного единства. Восторг и счастье, счастье и восторг – вот то экзальтированное, до подступающих к горлу слез состояние, которое не покидало ее. Она сразу же подружилась с его сестрой Верой, что была младше ее на четыре года. Вера шутливо требовала от брата не быть жадиной и отпустить, наконец, Наташу от себя, чтобы дать им, девушкам, побыть наедине. И когда им это удавалось, она показывала Наташе город, вспоминая по ее просьбе истории из жизни брата. Оказалось, что его бывшая жена училась в той же школе, что и Вера и, зная ее, она предупреждала брата, что та смазлива и ветрена, но ведь эти мужики пока лоб не расшибут, не успокоятся, говорила она, хмуря чистый, без следов столкновения с жизнью лобик. Наташа обнимала ее и звонко хохотала:
