Настоящей то жизни живой в провинции намного больше чем в столицах. Там все больше блеск представительства, игра ума, имитация жизни – большую роль играют. Здесь в вятской глуши жила я как в раю. Как Гоген на Таити, Адам еще без Евы…
И ведь, чтобы были вершины, нужны как минимум плоскогорья, увалы. И «бедные» поэты нужнее сейчас чем классики. Может и я – Рубцов в юбке? Такие же банальности, риторика, щемящая мелодрама, штампы и стереотипы – а все вместе как так и надо. На каком-то чудном волшебстве держится! Но все же – это у него. Про себя то я все понимаю: рифмы убогие, мысли плоские…, а по другому не могу! Хоть режь!
Ну ближе к делу! И вот так я органически как то развивалась – развивалась с книгами. Они же в советскую эпоху – главный двигатель умственной жизни. Научилась любить всякую поэзию. Годами любила Пушкина, затем пережив его ушла к Некрасову, а там – Тютчев, Фет… Начало 20 века вместе с Блоком, Есениным… Потом советские романтики от Светлова и Багрицкого. Наши чудные эстрадники: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина. Это же мое поколение. Ну и параллельно закрытые в те советские годы поэты: Ахматова, Гумилев, Пастернак, Мандельштам, Цветаева…
Ах, какое все это было счастье?! Жить и любить эти невероятные сокровища духа. Любоваться ими, – дарить детям, друзьям свое понимание! Вот как раз об этом мое стихотворение «Ускользающие строки».
Не затем чтоб в журналах печататься,
На минуту мелькнут эти строки,
Не затем, чтобы отпечататься
В чьих-то душах на долгие сроки.
Есть у каждого свой предел.
Есть у каждого свой удел…
Всё бегу за ними, бегу…
Не могу без них. Не могу!
1969
Что-то я все не о себе. А родилась я в далеком 1931 году, практически до исторического материализма – почти 70 лет назад в Вятском крае, глухом и лапотном. Все детство почти прожила в маленьком городке Кукарке. До революции 17 года богатая слобода была, патриархальная, идиллическая. Место воздушное, райское. Три тихих спокойных реки омывают. Вода в голубень прозрачная, зелень на заливных лугах сочная и нежно зеленая (хоть сама траву ешь вместе с местными коровами) , леса – сосновые, самые праздничные. Как в ясную погоду вершинами зашумят – садись под дерево и умирай, большего счастья в жизни не надо. Ни о чем так скучать не буду как о сосновых борах на белом мху с брусничником. Просто отпад! – как мои старшеклассники говорили. Обалдеть от этой красоты и патриархальной теплоты жизни. Так и написала однажды в молодости.
В нашем городе улицы тихи.
В нашем городе поют петухи.
Невелик он и ничем не знаменит,
И по свету о нем слава не звенит.
Но по улицам по этим вдоль реки
В революцию шагали пареньки.
И, обняв прощальным взглядом отчий дом,
Словно в омут с головой ушли потом.
В нашем городе матери грустят:
Дети выросли, когда то навестят?
Писем ждут с сибирских строек, с целины;
А порою из совсем другой страны.
Но однажды, отложив свои дела,
Бросив жизнь, что так надолго развела.
Вновь обнимут поседевших матерей
И повеет в доме запахом морей.
Погостят – и снова в дальние пути.
И как будто сил прибавится идти!..
В нашем городе улицы тихи.
В нашем городе поют петухи.
Он обычный. Он ничем не знаменит.
На таких как он – земля у нас стоит!
1964
Сейчас, конечно, многие от этой советскости поморщатся. Скажут – нафталин. Но вот такими мы были беспартийными большевиками – романтиками. Не целиком, конечно, но с этой искренней стрункой. И все же про нашу вятскую глушь я бы сильно поспорила.
Мой благодетель поэтический, Роберт Иванович – писательский мэтр в Москве родом из Вятки; представляя меня на награждении поэтической премией своего журнала в 1979 году (пик моей официальной поэтической карьеры) так и сказанул: «Анна Гурьевна из такой глуши вятской несусветной – там даже железной дороги нет!» Проглотила я ядовитый ответ, что на языке вертелся, мило улыбнулась и говорю: «Ну что Вы? Вот давайте и убедимся, что в провинции не одни лопухи растут».
Господи! Ну какая же у нас глушь?! Это ж центр мира, во всяком случае моего. Место, где я живу! А настоящая глушь – это дебри большого города. Ни свежей воды, ни живого воздуха, ни леса, ни реки – это же кошмар! Нет там настоящей жизни! Это все эрзац! Работа, еда, отдых – все сплошь имитация. Бедненькие люди! Живут – горе мыкают. И в своем убожестве не осознают этого. А спеси то, самодовольства – немеряно! Надо, конечно, москвичей как белых медведей в резервации изучать. Это же не Россия уже, а новый подвид человека – двухмерно-фанерного. Ну да Бог с ними! Свою голову всем не вставишь.
Ну и вот, возвращаясь к себе… Папа мой, Гурий Николаевич, как у нас говорят, возрастной. Он мелкий служащий из кооперации. Родился в 1887 году. Имечко редкое – назвал поп по святцам при крещении. На кого в тот день тезоименитство пало. Удалось ему еще в поздних народнических кружках побывать, поучиться много где (нигде только образование свое не закончил), в Первой мировой и на Гражданской войне повоевать, а и после нее в Красной армии послужить. Вернулся в Кукарку поздно, когда сокращения большие в армии пошли году в 25-м. Снова у разбитого, так сказать, корыта. И женился уж лет 38 на мой маме – 19-летней местной красавице из богомольной семьи старого образца. И об этом у меня стих есть (про маму). Давно живу, зажилась, завалялась. Про все на свете мои самодельные стихи есть.
Разница, конечно, в возрасте у них была большая. Тогда ведь люди и старели раньше. Израбатывались сильно. Виднее все это было, чем сейчас. Так что мама вышла замуж почти за старика. Но папа очень душевный был, добрый, спокойный. Вот каким то неярким светом души и оплел, притянул маму. Родилась я чахлая и всю жизнь из болезни в болезнь. Месяцами на койке лежала. Если бы не мама, не подруга моя задушевная Александра Петровна – давно бы уже умерла.
Ну и снова к нашим баранам. То бишь к нити моей жизни. Болела, училась. Голова, как у многих болезненных, острая была. Отличница. В 1941 году папу на фронт не взяли по старости. А артель кооперативная, где он служил, закрылась. Жить стало совсем нечем. Забоялись, что с голоду все помрем. Два года кой как еще перебивались. И черт, видно, свел однажды папу с вербовщиком. Уговорил, уломал старого дурака ехать на север Архангельской области – на полуостров Канин в село Несь Ненецкого округа. Старый книжник уши и развесил, поверил в золотые горы. Все втроем и собрались. Продали все что могли – даже огород и приехали к разбитому корыту в 43-м году осенью. В войну быстро все менялось. Никакой работы папе уже нет. Назад ехать не на что, жить негде, есть нечего – надо умирать. Как выжили? Удивляюсь.
А с другой стороны – мы и в Кукарке уже опухали с голода и обязательно бы наверное умерли… Не угадать что лучше. А там стал папа чуть живой от голода старик. Ходить – искать работу. И повезло неслыханно – директор школы взял его военруком к себе. И кмнату дал в коммуналке. Чудо и счастье! Вот с 43-го до 47-го года жили там. Семилетку там закончила, работать пошла в 15 лет в детский интернат для ненецких детей. Хлеб ешь – так работай.
А в 47-м году, слава тебе Господи, вернулись назад в Кукарку – как из ссылки. Опять к разбитому корыту. Но как то душа у меня к Северу привязалась: к простору тундры, чистоте воды и невероятной зелени трав, взрывному вкусу оранжевой ягоды морошки (ничего в жизни вкуснее не ела)… А белые ночи, полярное сияние, пение баб на крутогоре за селом в праздник! Даже сейчас у меня сердце, как об этом подумаю, захолонет. Там другая жизнь, еще более настоящая чем здесь. И люди другие. Только говорят мало. Молчуны все больше. А я всегда была болтушка.
Ну и вот. Окончила среднюю школу с золотой медалью в 50-м году в Кукарке и поступила учиться в соседний райцентр, в Яранский учительский институт. А что было делать? Врач сказал, что в большом городе я непременно помру через пару лет. Так что МГУ помахал мне ручкой. Институт тот был вроде техникума – среднее образование давал.
