— Так на это и расчет, — хитро улыбаюсь. — Потом еще что-нибудь придумаю!
В зале пахнет старостью. Огромный шифоньер со стеклянными дверцами, внутри заставленный черно-белыми фотографиями, иконами и статуэтками Иисуса и Девы Марии, занимает почти всю комнату. На журнальном столике аккуратно лежит Библия, на которой изображен восьмиконечный массивный крест. И в довершение... обшарпанные обои. Переклеить бы, но я и не знаю как...
Ольга Алексеевна медленно присаживается на кресло, а я опускаюсь на пол подле нее, чтобы привычно положить голову на ее хрупкие старческие колени.
— Помню, как бежала... Так быстро! И упала... даже руку сломала, — сбивчиво рассказывает историю, наверное, уже в пятый раз, но я, не перебивая, слушаю. Она все говорит о ГУЛАГе, о голоде, о тяжелой работе, то и дело побуждая меня поежиться...
— Я хочу их простить, но не получается. Странно, правда? — снова и снова спрашивает.
— Разве? — хочется шептать, но ведь не услышит. — Нет, Ольга Алексеевна, это более чем нормально...
— Помолимся?
Ненавижу часовые монотонные молитвы, но покорно иду зажигать свечу, а после падаю на колени. Зачем-то молюсь тому, кто едва ли даже от скуки прислушивается к моим просьбам... к ее просьбам.
Любовь к Ольге Алексеевне вытесняет гулкое раздражение, и я молюсь с новой силой.
«Что там говорят? Я очень хочу выспаться, поможешь? Это вряд ли, да... Наверное, обращаются с чем-то более важным. Тогда, пожалуйста, хватит этих издевательств над ней... Она ведь почти не видит и одна не ест...»
Украдкой поглядываю на стрелку часов. Уже пора... Уже давно пора.
— Ольга Алексеевна, мне нужно идти... Еще же бежать на работу, — от неловкости кусаю губы. Ей не хочется, чтобы я уходила. Ей не хочется снова быть одной.
— Иди. Разве я держу? — притворно удивляется она.
Держит... Взглядом, грустной улыбкой, теплыми объятиями.
— Я приду завтра.
— С Богом, Лизочка.
***
Простуда не щадит никого, вот и я стала ее жертвой. Слишком сильно мне не хотелось заразить ту, что и так не славится блестящей иммунной системой, потому пришлось отлеживаться дома.
Воспрянув духом, или же просто телом, перебегаю через дорогу, чтобы уже через несколько минут оказаться на крыльце ее подъезда.
Нервно ищу ключи... Ах, вот они! Не донося их до домофона, слышу противное приглашающее звучание. Взлетаю на четвертый этаж, будто на плечах не переполненный талмудами и едой рюкзак, а нечто невесомое.
Дверь почему-то открыта... Гости? Невестка пришла? Или, может, кто из церкви?
Рука тянется к массивной круглой ручке. Меня встречает... Лена.
— Привет... А я думала, что ты в колледже, — удивляюсь я, увидев подругу. Обычно ее до выходных здесь не встретишь. — Отменили занятия? — Она молчит, смотря на меня в упор. — Лен, все в порядке?
— Ольга Алексеевна умерла, — рассекает сердце с порога без прелюдий.
Лена всегда скажет правду в лицо, ну а сегодня сбросит меня с обрыва.
— Умерла... — повторяю я медленно, будто впервые услышала это непонятное слово из ее бледных уст.
— Раздевайся, — почти приказывает она и уходить в глубь квартиры.
От волнения к горлу подкатывает тошнота. Сбрасываю новые зимние ботинки, теплое пуховое пальто и шапку на дощатый пол и, перешагивая, двигаюсь дальше, словно на казнь.
В зале горит свеча... или вернее сказать: догорает? Ведь этого хотела Ольга Алексеевна, верно? Умереть...
Лена сидит на коленях. Похоже, тоже молится. А мне не хочется молиться. Мне хочется разнести эту комнату, эту квартиру, но я послушно опускаюсь рядом с ней. Ей тяжело...
— Как? — еле слышно вопрошаю.
— Понадобилась срочная операция. Она умерла прямо на столе. — Минута пугающего молчания. — Я знала, что это произойдет, — ровным голосом добавляет подруга. — Она лежала на полу, ей хотелось ледяной воды... Мы все знали, что это произойдет.
В голове проносится тысяча образов, я закрываю глаза, но их становится лишь больше. Сознание напрочь отказывается подчиниться моей воле.
— Почему ты не позвонила?
— И что ты бы сделала?
Удар за ударом нещадно ранят. И что бы я сделала?...
Нет сил даже на слезы. Вина уютно окутывает и без того неживое сердце. Я не успела попрощаться. Я ничего не успела...
Сейчас мой нелюбимый рассольник, съеденный с ней, кажется лучшим блюдом, заслуживающим появиться в мишленовских ресторанах. Сейчас все приобретает иной смысл...
— И что будет дальше, Лена?
— Похороны в четверг. Я не приду, — предупреждает она, и я недоверчиво вскидываю голову. — Не выдержу. Иди сама.
Еще полчаса мы пялимся на этот чертов шкаф, переполненный воспоминаниями от края до края. Мертвыми, блеклыми воспоминаниями.
