– Побуду с тобой немного.

– Хорошо. Расскажи мне про смерть. Какая она?

Я не знал, но все равно попробовал – мол, бояться не надо, умирают все, – а девочка перебила:

– Нет, глупенький, я спрашиваю не про умирание; этим я всю жизнь занимаюсь. Что такое смерть?

– Я… Я не могу ответить.

– Почему? Ты не знаешь?

– Наверное, каждый знает. И… и, наверное, не знает никто. Я… я думаю, трудно принять ответ, когда ответ – ничто.

Она кивнула – ни дать, ни взять учитель, чьи ученики наконец-то усвоили важный урок.

– А как выглядит Смерть? Ну, твой шеф.

– Я встречался с ним только раз.

– Значит, он – он?

– Нет. Хотя я воспринимаю его именно так, каждый видит Смерть по-своему. Для кого-то это – фигура в черном, а для кого-то – женщина с бледным лицом. К одним приходят древние боги, к другим – дьявол, а к третьим – ангел. К одним является возмездие, которое постоянно их искало, а к другим – давно утраченный брат. Всегда по-разному, и облик Смерти для каждого уникален.

– А Смерть видят все?

– Под конец – да.

– Но ты же человек, ты не можешь посетить всех-всех умирающих.

– Не могу. Я – любезность; меня посылают раньше начальника в особых случаях. Иногда я прихожу предостеречь, а иногда – выказать последнее уважение.

– А со мной как? – спросила девочка.

– Думаю… Думаю, к тебе меня прислали выказать уважение. Обычно я этого не знаю, но… Мне кажется, так.

Она не плакала, эта девочка в больничном балахоне. Погрустнела она лишь раз: когда подумала о том, что теперь делать ее семье. Я встретил родителей девочки – нечаянно столкнулся с ними на выходе из палаты, и у меня не хватило духу рассказать им, кто я и зачем я приходил. Их имен в моем календаре не было, и я не чувствовал себя обязанным… Я просто боялся. Убеждал себя: своей откровенностью я не выкажу им уважения; не выкажу его так, как того хотел бы мой начальник. Девочке мое присутствие открыло правду, но для родителей эта правда стала бы… В общем, я ушел без оглядки, только они как-то все поняли и заплакали – нет, хуже, они старались не плакать, ради дочери старались вести себя как ни в чем не бывало, поэтому заплакали они в коридоре, потом вытерли слезы, надели улыбку и шагнули к дверям палаты. Я… В моем деле нужно уходить без оглядки. Я – не Смерть. Я навещаю живых, и когда я их покидаю, живые по-прежнему живы, и… и потом является он. Я, наверное, трус. Когда я устраивался на работу, то считал себя смелым.

Теперь девочка уже, конечно, умерла. Я не видел, как это произошло, я не думал об этом с тех пор, и вот пожалуйста.

Вот пожалуйста.

– Единого мнения насчет климатических изменений не существует. Нет, серьезно, послушайте, просто горстка левых лоббистов и заграничных активистов хотят сократить в Америке промышленность и рабочие места, просто…

– Человечество загрязняет атмосферу углекислым газом, да и вулканы…

– В прошлом году мы мерзли!

– Промышленные технологии, людская изобретательность, способность человека формировать собственную судьбу и судьбу планеты…

– …благословенный остров, душистый воздух, виноградные лозы, вино из центральных графств – ну разве не прекрасное будущее?

– Опустынивание…

– Создайте дымовую завесу из серы, и это возымеет эффект, эквивалентный…

– Конец ли это мира? Нет. Мир выстоит. Конец ли это человечества и тех видов, что живут благодаря гармоничному балансу тепла, газа, воды и питательных веществ – балансу, который поддерживает глобальная биосфера? А вот это уже вопрос поинтересней.

– Нет. Положа руку на сердце – нет. Твои слова не изменят моего мнения.

Я должен был тебя поддержать.

Слова из письма профессора Уле к Свену Аглуккаку.

Письмо было обнаружено после смерти профессора в его бумагах.

После.

Во льдах

где лед крошился и исчезал в никуда

где вода спешила к морю

вода сбегала с мертвого черного камня

Патрик говорил:

– Меня в Нууке ждет самолет, я лечу в аэропорт Ла-Гуардия. Приглашаю вас на борт.

Чарли отвечал:

– Спасибо. Нет, – и не знал, что еще сказать.

Никто не искал тела Уле под обломками крошащегося мира. Когда-нибудь, шепнул медик с вертолета «Скорой помощи», когда-нибудь тело случайно обнаружат у кромки воды – может, оно даже полностью уцелеет. Или его унесет в море, и профессор исчезнет навсегда, и это, наверное, к лучшему.

Свена под руки довели до вертолета, усадили. Свен ничего не говорил и ничего не замечал, поэтому он был удивлен, когда вертолет сел на окраине Оунавика. Встречать Свена пришел весь поселок. Ане укутала мужа одеялами, и его почтительно, бережно, без речей и церемоний, повели домой.

Чарли из вертолета не вылезал. Вновь идти к этим молчаливым людям казалось неуважительным, да и работа вестника была выполнена.

В больнице в Кекертарсуаке дежурили двое докторов и один медбрат, который работал еще и рыбаком и, по его признанию, не мог похвастать высокой квалификацией, но знал достаточно; акушерка разбиралась в этих делах лучше, однако ее вызвали в прибрежную деревню в семидесяти милях к северу.

Чарли сидел на краю койки в притихшей палате, среди чужих людей, и давал себя щупать и колоть. Ему посветили в глаза, обследовали ноги, обследовали руки и в конечном итоге велели:

– Прилягте. Вздремните.

Он проспал почти двадцать часов и открыл глаза с чувством, будто тело его пропускает свет и будто он, Чарли, вообще не здесь.

В вертолете, когда они летели на юг, Патрик произнес слова, которые усталый Чарли не расслышал. Теперь же, наблюдая за бесконечным круговоротом низкого солнца по больничному потолку, Чарли попробовал собрать эти слова вновь, выхватить их из рева вертолетного двигателя, из грохота падающего ледника, из собственного отяжелевшего тела.

Я – свидетель, сказал Патрик. Меня позвали засвидетельствовать кончину мира. Меня позвал Смерть, и я пришел. Ради того старика? Я должен был увидеть его гибель? Кто он такой?

Чарли не отвечал – по крайней мере, сейчас он не помнил, чтобы говорил. Заговорит ли он когда-нибудь вновь?

Кто такой этот старик? Патрик перекрикивал шум лопастей. Что в нем особенного?

Лед под летним солнцем ломался, а Чарли спал.

Еще один вертолет, потом еще, мелькание городов – на юг, назад в Нуук. В Нууке Чарли встречали радостно, с улыбками – как все прошло, как ваш поход во льды, рассмотрели тамошние чудеса, красиво, как же там красиво!

Люди улыбались, поэтому Чарли улыбался в ответ и кивал – да, да, красиво, но и непривычно, все очень-очень непривычно…

Самолет в Рейкьявик, а в Рейкьявике Чарли узнал, что Милтон-Кинс забронировал на сутки гостиницу с термальными источниками; они пахли серой, испарения щипали глаза, Чарли сидел в бассейне и изумлялся – так вот оно какое, тепло, – и представлял, как наконец-то оттаивают его, Чарли, кости. Когда сотрудник паспортного контроля в Хитроу произнес: «С возвращением, сэр», Чарли с улыбкой ответил: «Спасибо» и подумал, что линия метро Пиккадилли никогда не выглядела такой красивой, а небо – таким ярким.

На следующий день Чарли позвонил Эмми, спросил, как у нее дела, и не хочет ли она… ну…

Однако Эмми оказалась в Ньюкасле, а потом Чарли получил новое задание, и самолет на Урумчи взлетел за два часа до прихода ее поезда в Лондон, и Чарли впервые поехал в командировку с неохотой.

– Хочется, конечно, чтобы в школе дела у нее шли получше, пусть бы хоть таблицы умножения не забывала. Нет, на пять или на два она помножит, но на этом все, а я таблицы умножения каждый день использую, вот и подумываю взять ей репетитора, а то в классе дети только плакаты рисуют; в начальной школе такая программа, я в курсе, но глупость же, да и девочка моя способна на большее…