Садится сразу в середину – рискованное дело. Все зависит от размеров соседей. Может статься, что все вы очень уютно уместитесь – тютелька в тютельку. И всем будет удобно. Но может быть и тесновато, и лучше поберечь чресла, а самое неприятное, если останется прореженные щели или даже одна хотя бы щель, тогда обязательно найдется мудак, который непременно полезет своей задницей в эту щель, а зад его, как правило, широк так же, как и его мудацкие взгляды.

Также это касается боковых: есть опасность, что на следующей станции подвалит на своих протезах беременная старушка с детьми на руках. Но тут, как говорится, не западло: сам Бог велел. Жирным же теткам, бабкам в манто и шубах и фифам на двадцатисантиметровых каблуках я никогда не уступаю по причине пролетарского своего происхождения и классовой ненависти.

Есть еще место, требующее отдельного обстоятельного разговора. Это так называемые места для интровертов в новых вагонах, которые ходят, например, от Алтуфьева до Бутова. Это вообще шикарная вещь: вагоны эти тихие, в них не обязательно затыкать уши, чтобы почитать книжку, а также рядом с одиноким местом имеются огромные безместные сени, где можно с легкостью расположить весь свой табор-гарем, если таковым осчастливила тебя судьба.

Вагоны с царственными местами для интровертов у нас пока – на самой старой, между прочим, ветке метро – не ходят. Гуляет шумная классика, скрипящая при торможение колодками, и «Красная стрела», и еще катается стилизация под классику, так называемые ретро-вагоны. Те самые мягкие, альковые, по-домашнему уютные внутри, с открытыми светильниками. В советское суровое время они себя плохо зарекомендовали: пассажиры (вероятно, жиды) выкручивали из светильников лампочки и взрезали мягкие кресла, подражая народному герою Остапу Бендеру. Конечно, их можно понять: им обещали коммунизм и электрификацию всей страны, а вместо этого – постмодернизм и дефекация всей страны. Кульминация которой, я считаю, пришлась на 93-й год.

По местам пока все. Главное знать свое место, а то одна выдра как-то гаркнула мне в ухо: «Молодой человек, займите свое место!» Я якобы задел ее коленкой. На что я ответил: «А ты знаешь, где мое место, дура?»

***

– Стихотворения в прозе, так вот как это называется! Милый, милый Иван Сергеевич, позвольте вас обнять, – воскликнул бы я и с легкостью взобрался бы к старику на колени. Крепкий, как скала, Тургенев потрепал бы меня по загривку и сказал:

– Ну, слезай, егоза, опять нализался намедни и вытворял тут?!

На что я бы парировал:

– Какие бы свинства и дурачества не творил я попьяни, все это безобидное юродство не сравнится с той звериной тупостью, в которой ежечасно пребывают люди, будучи трезвыми!

– Полноте, полноте, сударь! – прервал бы мой спич помрачневший Тургенев, встал бы, расправил на себе сюртук и, встряхнув фалдами, отошел бы к окну. – Стыдно, милостивый государь, при вашем-то образовании. Стыдитесь!

И залился краской заката у распахнутой шторы, за которой его чуткий глаз уже подметил и критически оглядывал визгливую пробегающую собачонку, мысль его завертелась вокруг нового сюжета.

– Благослови, отец русской литературы! – возопил бы я, припав по-масонски на правое колено.

Тургенев приосанился бы, обернулся. Свет оттенил бы ему пол-лица.

– Апокалипсис грядет, Содом пал и разрушен, но прах его вопиет в тебе! Следуй своему пути, твой путь аутсайдера-самурая!

После в дверях покажется бакенбардистый лакей с полотенцем для бритья через руку.

– Извольте-с, откланяться!

Накинув капюшон, я прыгну в бричку, и крикну:

– Пошел, ёб твою мать!

Удалой ямщик ударит вожжами, и охочая до работы лошадка понесет меня сквозь сплоченные фаллические ряды назад – к закату.

***

Тургенев так крепок и могуч, что я с легкостью взгромоздился бы к нему на колени.

***

Указал бабке в какую сторону ближе, а ее на ближайшем перекрестке разворотило; так и уверовал Симеон в силу свою мистическую, сатанинскую.

***

В этот памятный для страны день подохла собака Борис Николаевич Ельцин. Мои искренние проклятья родным и близким, друзьям, собравшимся сегодня за одним столом, чтобы помянуть собаку и вспомнить все его подвиги. Да передохните вы все от мало до велика в сроки наикротчайшие, включая младенчиков, если таковые блядские младенчики у вас имеются. Аминь.

Осознание отдельности младенца от всего прочего мира. Убивая младенца врага, убиваешь любого младенца. Общего.

Оставляю для понимания, какой может быть слепой злость.

***

Десять лет назад я заболел одной болезнью, и от нее пошли другие, а когда вылечил и ее, и их, то некоторые неприятные последствия все же оставались и тревожили меня все это время, и вот я решил еще раз пройти курс лечения. Вдруг где-то была допущена ошибка, плюс-минус погрешность, и вся система рухнула. И сказал: если оставит меня болезнь, никогда больше не буду удить в том же омуте, где удил всегда в помрачении ума и страстью обуянный, считая, что уду свою нашел на помойке и, по истечению срока годности, можно ее будет на помойку обратно выбросить, а себе найти новую. И вот совершилось. Я исцелен.

***

Этим зачином я открываю рождение собственного жанра в литературе: проклятья. Не знаю, насколько они будут действенны, но ценность художественную иметь будут. Это будут проклятья Горбачеву, русскому народу, еврейскому народу, всему человечеству разом, Иван Иванычу из пятого подъезда, и самому себе.

***

Читая биографию Платонова, невольно вспоминаешь о его подражателях. Так легко, имея хоть маломальские способности взять его гениально-простой, на первый взгляд, сермяжный язык (почитать книжицу рассказов, он и сам пристанет) и фигачить в этом духе. Вольготно доморощенным писакам-ремесленникам тырить чужие технологии, и называться преемниками. А кто будет апостольски подвергаться гонениям, чьего сына преемнически сгноят в тюрьме за три года?

Когда я увидел следы Платонова у Мамлеева в «Шатунах», я возненавидел последнего; гадливое чувство сопричастности некому богомерзкому святотатству росло во мне с каждой новой страницей; в итоге книгу я бросил, не дочитав. Впрочем, куротруп вместо курощупа, это и не подражание, а какое-то дегенеративное передергивание. Прибавьте сюда утрированного, превратно понятого Сологуба, размажьте все жирно Маркизом де Садом, вот вам и новоявленный писатель-сатанист, как он представился некогда молодому Лимонову, приехавшему покорять столицу.

Позже как-то я увидел интервью со стареньким уже Мамлеевым (старцем, впрочем, мощным), вещавшем о России, кажется, вечной. Я тогда усмехнулся: какая, ребятки, Россия вечная после такого праздника некрофилии в Шатунах-шалунах? Это все равно, как если бы Сорокина на Пасху показали по телевизору в храме Христа Спасителя истово осеняющим лоб.

P.S. Конечно, о покойниках либо хорошо, либо никак, но мертвые все равно срама не имут.

P.P.S. Прилепин в этом смысле менее мерзок, но тоже недорос, чтобы использовать наработки Платонова. Продолжатели херовы!

***

Почему Прилепин не остался Поплавским? Да очень просто, четкий расчет: среди Шаркуновых, Водолазкиных и Полозковых Прилепиным самое место быть! Это, как в Питере – пить.

P.S. Из категории – куда подевались лакеи после революции.

***

Сегодня я слишком рано встал для субботы.

Пробудили меня отнюдь не позывы к рвоте.

И не соседи делали еврЕремонт.

И не прыгал сверху по паркету слон.

Нет, нет, и нет, прекратите

версии подавать, как блины на блюде.

Просто вы меня сегодня простите.

Я опять полюбил другую.

***

По сути, любой состоявшийся текст можно и нужно читать как молитву. Любой цельный текст священен, если это не понаблеванная рвота празднословия.

***

Упаси бог писать что-то злободневное: запах политики, как запах навоза, привлекает мух. Но надо быть пчелами и собирать мед поэзии из шлаков мегаполиса.

***