Но и не менее.
- Зря мы с тобой не перевелись тогда в Плехановку, закончили бы такой институт такого народного хозяйства и сейчас бы стояли где-нибудь у кормила, - вздохнул Хабаров.
- Если бы нас теперь не завалили братки или не посадили бы тогда коммуняки, - серьезно продолжил Гдов.
Друзья заулыбались.
- А по жизни он серьезный был пацан, и Оглобель должен был понимать, что пришел к серьезным людям, - случайно вдруг донеслось до них слабое эхо напряженной беседы их кожаных соседей.
- Кстати, почему ты решил, что это - бандиты? - тихо, косясь, спросил Гдов.
- А кто же еще? Члены Олимпийской сборной, что ли, которые на поезд опоздали? - угрюмо и плоско сострил Хабаров.
Эта встреча что-то начала его утомлять. Персонаж Хабаров не хотел признаться никому, и в первую очередь самому себе, что он действительно сильно опустился в последние годы, хотя, разумеется, не до уровня "дна", где лежат утопленники и другие неудачники. Жена его, красавица по прозвищу Пятачок, не то чтобы спивалась, а все время была какая-то лихорадочная, как будто бы только что хватила сто грамм крепкого. Зато она не пилила Хабарова, что они оба на старости лет застряли в коммуналке, упустив выгодный обмен эстонского жилья на русское. Ведь их обоих засосал мещанский быт. Они полюбили вставать поздно, ничего не делать, умеренно пить водку и дружить с соседями, которые, начитавшись сомнительных книг, считали Хабарова отставным секретным кагэбэшником и сильно его за это уважали. А маленькие деньжишки у них несомненно водились. Ма-а-ленькие, но достаточные... Детей зато не было.
- Ты понимаешь, что все прошло? Ты понимаешь, что нам не было и нет места в жизни - ни в той, ни в этой, - завел свое Гдов. Он, пожалуй, был все же глупее, чем это казалось окружающим, особенно тем, среди которых он имел популярность. А может, и умнее - это ведь смотря откуда вести отсчет и куда.
У него тоже была жена и, между прочим, действительно умная в отличие от него. Совместных детей у них не имелось, а дети от предыдущих браков все как один уехали на Запад и возвращаться оттуда почему-то не собирались.
- Не верю, - сказал Хабаров.
Между тем, вечерело уже окончательно. Скоро, граждане, темная ночь опустится на Москву, всю расцвеченную дикокапиталистическими огнями! Гдов был в растерянности. На секунду ему показалось, что это - несправедливо, когда человек всю жизнь боролся за свободу, а в результате ездит на старых "Жигулях", но он вспомнил, что живет в России, представил себе разваливающийся "Опель" Хабарова, и мысль его вновь не нашла выхода, как и у всякого певца сумерек.
- Вот я и говорю, что лично я своим статус-кво доволен, - с вызовом бросил Хабаров. - Я много читаю. Я читаю те книги, до которых у меня никогда бы раньше не дошли ни руки, ни глаза. Из книг я узнал, что один японский монах начинает каждый свой день с мысли о смерти. И я согласен, что мысль о том, что смерть когда-нибудь наступит, - благая мысль. Эта мысль позволяет индивидууму радоваться жизни, ее глупым мальчишеским смешным мелочам.
Гдов вспомнил, что и он был мальчиком. Гдов вспомнил, что спивающийся инженер, его родной дядя Коля, казался ему тогда клиническим старцем.
- Веришь, но я не рассчитывал, что доживу хотя бы до пятидесяти, признался он. - А поскольку не рассчитывал, то и не знаю, как жить после того, когда тебе исполнилось пятьдесят.
- Глупо и скучно, ну да я тебя развлеку, - посулил Хабаров. - Тут у меня спустило колесо на Арбате около гостиницы "Арбат", куда там я одного подвозил, из Шереметьева, кстати. И вот я это колесо меняю, а ко мне подходит мужик такой толстый, вроде тебя, в китайском "дутике" и говорит: "Ты меня узнаёшь? Я - твой бывший комсорг Иванов". А когда я сказал, что в комсомоле отродясь не состоял, то правильно назвал мою фамилию и пригласил меня на концерт симфонического оркестра, потому что он теперь служит охранником в филармонии. "Послушаешь хорошую музыку, - говорит. - А потом зайдешь ко мне на вахту, и мы вспомним ВСЕ, ЧТО БЫЛО". "Что, - говорю, БЫЛО?" Не ответил, улыбнулся, оставил мне номер телефона, да я его потерял. Не охранником, вернее, а БРИГАДИРОМ ОХРАННИКОВ. Эти слова комсорг Иванов выделил, выделяю их и я.
И я, автор, тоже их выделяю. Потому что это действительно ДВЕ БОЛЬШИЕ РАЗНИЦЫ, как теперь повторяет за одесситами вся реконструируемая страна. И вы, читатели, совершенно правы, но и я не виноват, что мои новые персонажи высказываются столь вяло и неинтересно. Верьте мне на слово, что энергии им действительно пока не занимать и что вся интрига жизни таится в подтексте. Тщательно исследуйте подтекст, но если и там ничего не найдете, то я не виноват. Я ведь старался. Я ведь все старался, старался, старался, как и любой бывший советский человек...
- Нет, ты мне все-таки объясни со своей точки, как, почему, зачем звереют люди? - наступал Гдов.
А я замечу, что оба они до сих пор были трезвые, несмотря на такие вот речи. Дело в том, что ребята за свою жизнь уже столько выпили, что теперь им было все равно...
- Правильно. Мы умеем только отвечать на вопросы, а не ставить их, отозвался Хабаров.
Тут в телевизоре появились всякие какие-то С КРЫЛЫШКАМИ ПРОКЛАДКИ, а также баба, которая скребет специальной бритвой свои стройные волосатые ноги...
- Ненавижу, мля! - выдохнул Гдов.
- Опять не прав. Ну и чего тут, спрашивается, ненавидеть, если женщина БРОЕТСЯ? - кривлялся Хабаров.
- Да я не конкретно. Я - вообще. Люблю и ненавижу, - туманно задекларировал Гдов.
Немного о Гдове что бы еще сказать? Мудак - слишком кратко. Да и несправедливо, пожалуй. Честняга - вот-вот, честняга! Честняга. Парню было семь лет, когда кончился Сталин, когда все, кто хотел, рыдали, и - десять, когда падшего тирана разоблачил ХХ съезд КПСС. Гдов честно воспринял тогда руководящее мнение тогдашней Коммунистической партии Советского Союза о том, что Сталин - говно, и в дальнейшем лишь творчески развивал этот неожиданный для всех советских людей постулат. Прибавив к Сталину сначала Ленина, Хрущева, Брежнева, а затем и всех других коммунистов, которые правили нашей страной или ошивались в ее пространстве или ареале, - Троцкого, Бухарина, Мао Цзэдуна, Ким Ир Сена, Кастро, Че Гевару и даже Фронт национального освобождения Сальвадора имени тов. Фарабундо Марти, хотя сам Аугусто Фарабундо Марти (1890-1932) коммунистом, как выяснилось, никогда не был в отличие от тт. Тодора Живкова, Владислава Гомулки, Яноша Кадара, Антонина Новотного, Вальтера Ульбрихта, Николае Чаушеску, Юмжагийина Цеденбала и др. товарищей вроде Жоржа Марше, чьи имена вряд ли что-нибудь скажут подрастающему поколению, а нашему так говорят очень многое, даже если и не вдаваться в частности биографий создателя советского гестапо Дзержинского, "красного кхмера" Пол Пота или черного людоеда Бокассы.
"Впрочем, о чем это я?" - как говорили герои первых мексиканских телесериалов, просочившихся, словно веселящий газ, сквозь каверны вспучившегося тоталитарного болота, через темную торфяную бездну в дальнейшем заново сомкнувшихся диких вод. Гдов был сочинитель жизни. Вечно обо всем хлопотал, ища хорошие стороны, пузырился почище описанного болота, а потом вот чегой-то устал, зубы стесались у волка на мерзлой падали, и он теперь ограничивался лишь видами на жизнь сквозь вечно грязное лобовое стекло неухоженного личного автомобиля, пред которым неуклюже бежали по лужам прохожие, чтобы их ненароком не обрызгало снежной кашей.
И вечно полемизировал с романтически настроенным Хабаровым, который романтику отрицал. В 1968 году, когда Гдов был сильно взволнован событиями в Чехословакии, а Хабаров где-то подфарцевал красивый замшевый пиджак, они оба ехали утром пьяные в метро, где славянский бакинец взялся подшучивать над сибиряком, которому отказала в ночной любви случайная девушка из разнузданной студенческой компании. "Еще слово, и я тебе порву пиджак", вызверился Гдов. "Ах ты, писька!" - продолжал ошибочно веселиться Хабаров. Гдов к-а-к взял его двумя крепкими руками за крепкий воротник, так и распластал его по шву. "Ты что же это делаешь?" - взревел Хабаров. "Тебя предупреждали", - холодно ответствовал Гдов. "Дорогой пиджак!" - не унимался Хабаров. А я, автор, так скажу: "Бедные все, бедные! Бедные все, включая самого богатого богача. Роскошь и деньги лишь замутняют эту ясную картину, на которой изображено, что все кругом - бедные, бедные, бедные!"
