- Да, а почему я должен быть не в норме? Ты снова испортил мясо? А… Викрул тебе рассказал, что я в курсе об ухажере Рей. И что тут такого? Немного сердит, что вы все знали, но… но какая разница? Слушай, я, правда, отлично себя чувствую. Просто встреча с Рей выбила меня из колеи. Я же думал, мы никогда и поговорить не сможем, привык жить без неё, а тут все эти страсти… смешно сказать, даже на секунду подумал, что смогу снова завоевать её… - он умолк. Смешно ему не было с этой надежды. - Все прошло, я снова один и наслаждаюсь этим. То было как затмение. Выздоровел.

Кардо смотрел на улыбающегося друга и не верил ему. Он не знал, за какой грех так расплачивается Кайло, но точно был уверен, что сейчас тот лжет ему. Глазами, жестами, словами. Он не был в порядке. Сидел здесь, в этом крутом особняке, и как чужой смотрел на них всех. Как будто бездомный, который ночью заглядывал в окна чужих домов и жадно следил за чужим счастьем.

Внезапно Кардо понял, что никогда ещё не видел Кайло Рена таким потерянным, хоть тот и пытался улыбаться, будто всё было отлично. Но не успел ничего спросить ещё - друг поднялся и направился к Ушару, чтобы помочь тому с барбекю. Глядя, как он, весь в черном, суетится, Кардо показалось, что он видит призрака, который вот-вот растает.

***

Шив Палпатин любил музейную ночь, которую сам и учредил – единственную ночь в году, когда вся элита разных слоев общества собиралась в Лондонской Национальной Галерее. Выключались камеры, открывался алкоголь стоимостью в годовой бюджет небольших стран, выставлялись картины из частных коллекций, деньги на благотворительные цели делались из воздуха. Рушились репутации. Создавались новые подпольные союзы. Ночь, полная надежд и возможностей.

Почти сказочная. Только более земная и грязная, потому что Золушка шла на бал за любовью, а здесь все упиралось в борьбу за власть и влияние. Кто больше заплатит, кто покажет картину поинтересней, у кого её украдут до утра… Если девочка, задержавшаяся на балу, потеряла одну только туфельку, то утром из Национальной Галереи можно было выйти голым. В метафорическом смысле. Для этого здесь были покерные столы, под которыми делались нелегальные ставки. И люди, торговавшие чужими секретами.

Ночь грехов, взлетов, падений, становлений.

Ночь, когда возможно всё. Почти новогодняя. Только среди мая. И без магии. Только за деньги.

Шив Палпатин, находящийся здесь, словно на троне, улыбался, наблюдая за всем происходящим. Ходил. Жал руки. Изучал. Прислушивался.

Его внучка все время была где-то рядом. То танцевала вальс с премьер-министром Франции. То обсуждала с нынешними собственниками поместья Петрюс прошлогодний урожай Мерло. То о чём-то шепталась с частным детективом – последнее Палпатину не понравилось, зачем ей был детектив?

В целом, он мог гордиться Рей - она была самым дорогим украшением вечера, стоившим дороже всех картин, включая даже те, которые сегодня здесь вышли из тайных частных коллекций. Сверкающая. Скромная. Приковывающая взгляды. Улыбающаяся. В тёмно-синем платье в пол и с открытой спиной. Ни капли пошлости. Красивая и холодная, как северное сияние.

Без чудовища, которое могло бы выползти и утащить её, что странно. Потому что чудовище тоже было приглашено на бал, но, похоже, предпочло спиваться где-то в темноте. Или снюхиваться. Палпатину было все равно, как там залечивал раны Бен Соло.

Напрягся бывший Королевский атторней только раз – когда началось традиционное состязание пианистов. Это была аукционная часть вечера, в которой участие принять мог каждый желающий. Принцип был прост – кто-то играет, публика платит деньги. Такой вот способ потешить тщеславие и заняться благотворительностью.

Когда-то Шив Палпатин это придумал для своей Рей. Она всегда играла в конце – хозяйка вечера, как никак. Всегда изящная, милая, трогающая всех своим исполнением и огромными, горящими глазами. После того, как девушка бросила музыку, он всегда искал её в момент, когда начинались соревнования. В первый год Рей ушла. Во второй лишь побледнела. В третий стояла рядом и даже обсуждала что-то. Сегодня же она, вертя в руках бокал-флейту со своим любимым Шатонёф-дю-Пап – игристым для властных и элегантных - смотрела с вежливым любопытством, будто никогда и не играла сама. Даже заплатила сто тысяч за довольно посредственное исполнение Лунное Сияние Деббюси, при этом странно, загадочно улыбаясь. От пианиста в подарок она получила бутоньерку. Это тоже была традиция. Тот, кто играл, обязательно одаривал чем-то своего «спонсора».

Часто бутоньерками или невинными поцелуями в щеку не обходилось. Но Рей всегда держала дистанцию.

Когда за рояль начали садиться профессиональные пианисты, ставки возросли. Этой ночью самым дорогим оказался Шопен и молодой американский виртуоз. Благодаря одному из меланхоличных этюдов благотворительный фонд Палпатинов пополнился на четыреста тридцать тысяч.

Вот вроде и ночь не совсем законная, зато сколько денег пойдет потом на благотворительность. Все хотели сегодня купить себе индульгенцию.

Когда пианист встал, к шикарному Фациоли абсолютно спокойно подошла Рей. Ослепительно улыбнувшись деду и отдав тому свой бокал. Села. Спокойно заиграла. Кто-то, кто помнил в ней пианистку, улыбнулся. Кто-то открывал для себя сурового барристера с новой стороны. Но Рей было все равно, она играла, как будто вырывая музыку из самой себя.

Для кого-то, кого здесь не было. Для кого-то, кого она уже давно перестала ждать.

Палпатин смотрел на внучку, будто впервые её видел за семь лет. Она была так хороша, так вдохновлена. Но ведь она не была все так же влюблена?

Это было бы непоправимой катастрофой.

И внезапно адвокат увидел, как из тени появилась фигура. Словно охотник, чующий кровь, Кайло Рен пришел на звуки музыки. Как он угадал её исполнение – непонятно. Но вот он аккуратно, извиняясь, протолкнулся в первый ряд. Наплевав на все приличия, он с таким обожанием смотрел в спину его внучки, что было не по себе. Наверное, если б этот монстр мог, он бы, как призрак оперы, утащил её с собой навсегда.

А затем он посмотрел на него. В его черных глазах мелькнуло торжество. Он своего добился. Рей снова играла. Но затем Шив Палпатин увидел в его взгляде кое-что ещё и расслабился. А щенок-то, оказывается, больше не был опасен: чудовище не выдержало давления собственного греха и сломалось. Палпатин видел людей с таким взглядом. Обычно они улыбались на публике, а затем тихо вешались в собственных ванных.

Это было бы весьма кстати.

Когда утихли аплодисменты, начался аукцион. Рей смотрела на деда, тот – на Кайло. Не хотел, чтобы девушка оборачивалась, да она и не стала бы.

Пока звучали ставки, фигура в черном молчала. Кайло слушал, продолжая смотреть на обнаженную спину Рей. А когда прозвучала сумма в триста двадцать тысяч от какого-то герцога, он покачал головой.

- Пятьсот. – Прозвучало от него с ледяной бескопромиссностью. В одно мгновение он стал выглядеть хмуро. Ему не хотелось, чтобы кто-то здесь стоял и торговался за Рей, потому вмиг поднял ставку на неприлично высокий процент, нарушая правила.

Но он-то правил не знал.

Значит, вот оно как. Полмиллиона за Эйнауди. Полмиллиона, чтобы выиграть у него на собственном празднике.

Полмиллиона. Такова была цена его любви к Рей. В эту минуту, вешая на её голую спину ценник, он, ещё сам не зная, делал ошибку. Потому что его внучка не любила, когда её пытались купить. Одно дело, когда незнакомые люди играются во всесильных, другое – когда тебе назначают, пускай высокую, но цену.

Лицо Рей окаменело. Здесь, этой ночью, в сердце владений своего деда, она не ожидала встретить Кайло. Медленно повернулась, но тут же улыбнулась. Её талант заключался не в игре на фортепиано, а умении держать лицо.

- Луи Родерер, 2013, - назвала она свой подарок. Что ж, он платил за прошлое полмиллиона, она готова была расплатится не цветочным браслетом на руке, а шампанским, которое они пили в их первую ночь.