© Ю. А. Верба, 2020

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2020

© Издательство «Фолио», марка серии, 2019

– Не-ет! – Фира заорала так, что Ксюша чуть не выпала из окна. Она качнулась в сторону улицы и вцепилась в тяжелую набивную гардину.

– Мам, ты чего?

Фира, не соображая, в ужасе сгребла Ксюшу вместе с занавеской и рванула вниз. Сначала Ксения Ивановна получила оглушительную затрещину, а потом мамины же поцелуи пополам со слезами.

– Не сметь меня так пугать! – Фира снова замахнулась, но запуталась рукой в оборванной шторе. – Ты, мишигинер[1], куда ты выдряпалась? Убилась бы сейчас! В лучшем случае ноги бы поломала!

Ксюша, которая больше испугалась маминых воплей, чем возможного падения, всхлипнула и потерла макушку:

– У-у-у-у! Мама, больно!

Фира прижимала к себе вырывающуюся дочь и не могла понять, что с ней самой происходит. Ноги свело судорогой, руки онемели, в горле комом застряло и не давало дышать слово «смерть». Это оно только что бумажной ласточкой осязаемо и страшно порхнуло возле ее семьи, коснувшись гардины. Оно, это страшное непроизносимое слово, металось, царапало коготками грудь и глотку, билось перепуганной летучей мышью, влетевшей в их с Ваней спальню.

Если бы Фира продолжала общаться со своей бывшей заклятой подругой и уже свахой – Еленой Фердинандовной Гордеевой, то наверняка узнала бы, что это «сердечный невроз», который через шестьдесят четыре года будет квалифицирован в «паническую атаку».

Ксюша вынырнула из-под Фириной руки:

– Мама, ты чего такая? Мам, водички?

Иван Несторович с ухающим сердцем сел в кабину.

– Что-то я волнуюсь, как гимназистка…

– Давай, Ванька, сейчас руки сами все вспомнят! – радовался, как мальчишка, главный конструктор бывшего одесского авиазавода Анатры Василий Хиони. – Давай, заводи шарманку!

Шарманка была после ремонта – знаменитый бомбардировщик «Анадва», он же «Двухвостка Хиони», – двухфюзеляжный трехстоечный биплан с крыльями большого размаха и двумя двигателями «Самсон» мощностью 140 л. с. С семнадцатого года он уже был на вооружении военных летчиков.

– Ну что – прогуляем лошадку?

Иван Беззуб неожиданно легко и уверенно поднял машину в небо, сделал круг над летным полем.

– Давай! – орал Хиони. – Давай! Он до ста тридцати разгоняется! Ванька! Ванька?!

Ваня сидел задохнувшись, вцепившись в руль – резкая загрудинная боль осиновым колом пробила сердце. Он практически не дышал, не слышал, только сжимал штурвал…

«Слушай!» – В Ваниной голове внезапно зазвучал голос деда Ивана Несторовича, казацкого полковника-пластуна. Этот навык выплыл откуда-то из глубин детской памяти, вколоченный намертво затрещинами деда. И Беззуб переключился с пронизывающей боли на слабый звук – так, на одной ноте, бесконечно долго выла Ира, когда убили их сына. Боль не отпускала, но в ней начали появляться просветы, которые словно прорывал, просверливал этот монотонный гул. В просветы он увидел небо и приближающееся поле.

– Ирочка, ну что ты, я же обещал, что не брошу тебя.

Биплан, задыхаясь, с ревом, подломив обе стойки шасси, рухнул брюхом на поляну возле авиазавода.

– Ваня, да что с тобой! Что ж ты воешь волком так, что кровь в жилах стынет! Машину швыряешь, как мамзель сумочку?!.

– Ванечка… – Хиони осекся.

Ваня судорожно вздохнул и, отлепив руку от штурвала, потрогал лацкан: – Дай…

– Ванька, да как же?

Василий Хиони залез в нагрудный карман Беззуба, вытряхнул все таблетки, трясущимися руками сунул в сухие Ванины губы половину. Потом взял пару и затолкал себе в рот.

– Да ну тебя, Ванька, чуть в штаны не наложил! Я ж тоже сердечник!

Аня открыла глаза – перед ней стоял живой, невредимый и совершенно обескураженный Борька Вайнштейн. Заросший практически по глаза курчавой бородой с проседью, в татарском малахае на нечесаной голове. Чумазый, воняющий костром, бараньим салом и еще бог весть чем не очень приятным, но все равно узнаваемый.

– Боря?.. Тебя же расстреляли… – прошептала Аня и снова потеряла сознание.

Боря, подбираясь к разбитой машине, успел подумать о чем угодно – о хорошем оружии, нормальной одежде и новых документах, если повезет с трупом или раненым пассажиром… Машина-то шикарная. Была. Не иначе – какая-то партийная шишка. Водитель ясно – не жилец, а пассажир… Он провел по карману, проверяя, на месте ли нож, и рванул дверь…

В машине, в залитой кровью блузке, сидела Анька Беззуб, его соседка, малáя с их двора. В прошлой жизни он вообще ее не замечал – Женька, черноглазая оторва, ее младшая сестра, будоражила и манила, а эта белокурая чахоточная революционерка просто жила рядом.

Но теперь, когда Борька, загнанный в угол, потерявший всё и всех, выживающий диким зверем по глухим татарским поселкам, увидел обломок своей прошлой жизни, его прошиб ужас: «Не умирай! Только не умирай!» Он сильным, но бережным рывком выдернул Аньку из машины и перенес в тень ближайшего куста.

Что было дальше, она так никогда и не вспомнила. Сознание подкидывало ей только какие-то обрывки – спуск с горы еле заметными тропами, ветки, хлеставшие ее по телу и лицу, несколько падений, достаточно болезненных, вкус чего-то очень кислого и прохладного на губах и вода, несколько раз вода – холодная и желанная, усмиряющая нестерпимую боль и жажду, колючая жесткая ткань, трущая по разбитому лицу, и острый, тяжелый запах мужского немытого тела.

Как потом ей рассказали сотрудники санатория «Красный Шахтер», какой-то глухонемой татарин в замызганном халате принес ее на руках к проходной санатория и знаками показал, что была авария выше в горах на шоссе и ей нужна помощь. На все вопросы отвечал непонятным мычанием, а когда послали за директором санатория, вообще сбежал.

Директор сразу узнал Анну Ивановну, грозу всего Южного побережья, проверяющую агитационно-культурное содержание досуга и оформления санаторно-курортных госучреждений. Своей должностью он косвенно был обязан ей. Именно Анна Беззуб накатала телегу и разгромное письмо на его предшественника и начальника. Ну и правильно, нафиг было подкатывать к такой одержимой. По ней же видно – сумасшедшая идейная коммунистка. А за спасение такой можно не только индульгенцию получить, но и повышение. К проходной моментально был вызван санаторский фельдшер, и под его причитания на машине директора Аню экстренно доставили в военный госпиталь в Симферополь.

Сломанный тазобедренный сустав, множественные переломы обеих ног, треснувшие ребра и чудовищная кровопотеря. Как она выжила и продержалась до госпиталя, вообще не понятно. Три операции, остановка сердца, гипсовый корсет…

Лежа на вытяжке, Анька напряженно вспоминала, и сильнее боли в ногах ее мучили вопросы: Борька Вайнштейн, официально расстрелянный и оплаканный всем двором, это был плод ее угасающего сознания или все-таки реальный человек? Но как?

И кто же все-таки нес ее несколько километров по склону на себе, спасая от неминуемой смерти? Кто наложил жгут и сделал подобие шины из ветки, а еще и повязки со странно пахнущей густой и черной мазью? Куда делся тот немой татарин-спаситель?

А еще она ждала. Ждала, что сейчас скрипнет дверь палаты и, не поворачивая головы, не открывая глаз, она узнает посетителя. По неповторимому звериному запаху. Ее первую и единственную любовь, Макса – (Менделя) – Дейча, бывшего председателя одесского Губчека. Он порвал с ней так же уверенно и аккуратно, как и лишил невинности. Но она верила. Однажды Дейч почти вернулся к ней, в ее сад, в ее дом. Она почуяла и боялась шелохнуться, чтобы не спугнуть, но Макс так и не решился подойти к ней… Может, сейчас, узнав о ее практически гибели, человек победит зверя? Или все же дикий зверь, живущий внутри него, победит чекистскую стальную клетку и он рванет к ней? Но нет. Прошел месяц, потом второй…