Вспышка первого луча. Редкий растрёпанный волос. Насыщенный долголетием и грязью. Пустота глазных яблок и определенно к месту, торчащие из-за дефекта прикуса усталые зубы. В совокупности с пропитанной потом одеждой озаряет для нас его. Тот, кто был вначале. Когда он появился – тайна. Но определенно, он был первым. Где же теперь его зрачки – другая загадка, на которую есть свои слухи и сказания. Он никогда не говорит. Грузным телом продолжает путь вслед за лагерем, он не немой, нет. Не вступает в диалог, но поет, если это еще можно считать песнями. Отсутствие голоса и таланта никого не смущает. Исполняет, одному ему известные композиции, никогда не повторяясь и первый звук с появлением света – неизбежно песня. Зачастую абсурдная, безумная. Безумие, это он. Его вид, движение, голос и музыка, он олицетворение безумия. Даже в таком месте, находятся нормы и каноны, и даже здесь это странно. Послышался надрывистый голос Безумца:
Пить из луж собственную кровь,
И каждый умирает от того, что знает.
Я оставил пули в чувстве, где любовь
Мой организм вписался в баре.
Лагерь отправился в путь. Не торопясь. Движение ради движения. Несколько мужчин, женщина и один ребенок. Обреченные на скитания, шаг за шагом следуя по ходу уносящегося в бесконечность светила. Уходя от него, а затем следуя за ним. Не оборачиваясь, не обращая внимания на отголоски песни:
Доиграны акты, доломаны стулья.
Мне постоянно одно что-то снится.
Что, не придумывая, опять эти пули.
Мне снится мое самоубийство.
Белый свет кометы поднялся над горизонтом, чувствовалась прохлада нового дня. Вслед за кометой поднимались длинные острые когти, что так жадно тянулись за этим блеском. Как только жара утонула в искрах дня, одинокая фигура вырвалась вперед от лагеря и легким бегом отправилась вдаль. Убегая, все еще ловя отрывки напеваемых слов:
Мы раны так расковыряли,
Что спирта не хватило.
Мы словно марсиане – видим, что не видят,
Люди в этом мире.
Мелкая тень, крадется позади лагеря. Страшась подойти ближе и еще больше остаться в одиночестве. На четырех конечностях, окончательно теряя все человечное в себе, мелкими перебежками. Слушая каждое слово, жадно глотая их, он благодарен миру за такую бесценную возможность, больше всего боясь этого лишится. И из-за этого, как провинившийся пес, прячась за редко встречаемые глыбы, пытаясь как можно реже попадаться на глаза, следует он. Тот – кого здесь не любят, возможно, даже больше тишины. Тот – кому нет здесь места. Даже в таком гиблом месте встречаются изгои. Всегда что-то будет под запретом, всегда есть место ненависти. Остановившись, он навострил уши, упиваясь каждым звуком угасающей песни:
Разум, переклеенный скотчем,
Наша трещина дала нам понять.
Ты сможешь поклясться следующей ночью,
Что на войне не кайфовать?
Комета уходит вдаль, унося прохладу. Мягкой шерстью, застилая небо, приходит ночь. Группа, долго рассматривая упавшую глыбу льда, единогласным кивком приняла решение – заночуем здесь. Убежавший вначале дня, с первыми сумерками поспешил вернуться. В руках держа два больших обломка льда. Недовольно осматривая свои руки. В голове мелькает мысль – будь у меня руки покрепче, я бы мог взять льдины куда больше. Усевшись в центре, тяжело дыша после марафона длинною в день, прикладывает дары заветной прохлады поочередно то к своему лбу, то к груди. Спать здесь не принято. Спят только мертвые, коих тут всего двое. Хотя мертв только Царь. Ребенок никогда и не был рожден, что здесь все же считается смертью. Мертвые спят, мертвые стареют. Все остальные живы. Хотя иногда некоторые пытаются убедить в обратном, страшась и стесняясь событий, по которым они здесь оказались.
Изгой всегда где-то рядом, его практически не видно, но его присутствие ощущается в воздухе. Нагнетая, не позволяя даже мертвым сомкнуть глаза. Все знают, что он сотворил. Воровство один из тех грехов, что здесь не прощают. И все его движения выглядят греховными, собирая осколки льда, постоянно оглядываясь и дрожа, готовит себе свое собственное прибежище. Строя из них ледяную статую и пуская беззвучные слезы в слабом отблеске, близком к лунному, что дарит лед.
Наступила ночь, все в сборе у монолита, что позволит им пережить жар ночи. Тишина наступает со всех сторон, настало время. Время историй. Сегодня вызвался нарушить покой ночи Вачега. А расскажет он нам о мертвом Доме. Каждый раз, пытаясь всех убедить, что именно Дом его убил. Его пребывание здесь – ошибка. В это никто не верит. Да и эту историю уже все устали слушать. Но ничего больше не остается. И все вынуждены проявить терпение. Их истории все также устали слушать. И надо понимать, что у Вачеги, кроме Дома, ничего в жизни больше не было. Все еще неуверенно и капельку дрожа. Он знает каждое слово наизусть, порядок не меняется, но страх быть не услышанным, не понятым, всегда остается с ним. Теребит пуговицу рубашки, что плотно стянула ему горло, он начинает.
Мертвый Дом. Часть 1. Комната тишины
20 октября, вчера был мой день рождения. Я уже не отмечаю праздники. Ушла эта надобность. Да и о каких праздниках речь, когда ты находишься здесь. Я пришел со школы и делал уроки. В мою комнату зашла мать и с идиотской улыбкой раздвигала кресло – лягушку. «Судя по тому, что я сегодня видела – ночевать я буду здесь»
Иногда тебе кажется, что все кончилось, ты живешь спокойно, даже какие-то планы строишь, а потом, в один момент, все возвращается на исходную. Месяцы воздержания могут перечеркнуться одним днем. Столько приложенного труда и все напрасно. Зачем вообще стараться, если потом все разрушишь?
Спустя много лет зеленый свет советских часов, все также разрывал темноту комнаты. Восемнадцать тридцать сообщали они. Я молча отложил учебник. Проверять домашние задание у меня сегодня явно никто не будет. Мне нельзя злиться, только не сегодня. Моя злость означает и мое поражение тоже. Я выключил телевизор в комнате и лег спать, на часах еще не было и восьми часов. Это был единственный способ контроля, который я смог придумать. Сон не приходил, на кухне слышался звук телевизора, не такой сильный, чтобы мешать мне, но все же звучал. Я не могу заснуть, время уже восемь тридцать, старый пес на улице начал выть. Видимо, не дождался своей прогулки. В пустоте ночи слышно только вой пса на улице, шум чайника и телевизор на кухне. Мне нужно уснуть, иначе результат не известен. Это единственный способ благополучно завершить эту ночь. Просто уснуть.
В девять вечера приоткрылась дверь. В дом проник монстр. Я знал его. Я помню все, что он сделал моей семье. Я мог узнать его шаги, его дыхание. Обильное выделение слюны заставляло его постоянно плеваться. Прошло столько лет с момента его последнего визита. Но я искренне верил, что он больше не вернется. Хотя нет. Моя рука под подушкой сжимает рукоять ножа. Я всегда следил за тем, чтобы он был достаточно острым. Конструктивно не подразумевал складывание, мне приходилось острие держать направленным в диван. Казалось, в случае если я усну, это поможет не получить увечий. Всегда готовый пойти в бой огрызок металла говорил только о том, что я его всегда ждал. Возможно, я хотел верить, что он больше не придет, но я был готов.
Мне нужно срочно уснуть, иначе исход неизвестен. Просто уснуть. Закрываешь глаза и спишь. Пес продолжил завывать на улице, под его вой невозможно спать. Телевизор на кухне не перестает твердить, что-то о бомбежке в какой-то мусульманской стране. Диктор через каждые полтора слова всовывает «Россия», когда начинается гневная речь, слово меняется на «Америка» и «Вашингтон». Дед сегодня ночует у нас, он обожает смотреть новости. Я помню его еще жизнерадостным человеком, который не смотрел телевизор. За какие-то пять лет телевидение превратило его в озверевшего патриота – националиста. На каждом углу он винит во всех бедах эмигрантов, прославляет Русь и смеется над Америкой. С тех пор как это началось, я уже не мог с ним разговаривать. А я ведь помню, как в самом детстве он пришел ко мне и дал две своих самых любимых книги. «Робинзон Крузо» и «Двадцать тысяч лье под водой». Робинзона он мне читал на ночь, а Жюль Верна я должен был прочесть сам, так как читать ее мне он отказался. Это была первая книжка, которую меня не заставляли читать. Он открыл мне этот мир. Во что же он превратился за несколько лет. За последние пять лет в его руках не было ни одной книги, журнала и даже газеты. Только телевизор. Со временем он стал смотреть его не менее восьми часов в день и от человека, открывшим для меня чудесный мир литературы, остался лишь озлобленный расист – патриот. Я не могу с ним говорить, мне больно смотреть, во что он превратился. Но пришедший монстр пугает и его.
