Ступив на кафельный пол, она вынула из другого кармана пузырек листерина и, остановившись перед умывальником, отвинтила крышку, набрала жидкости в рот, пополоскала, глядя не в зеркало, а на хромированную поверхность крана, сплюнула и скорчила гримасу.

Потом закрыла пузырек и поспешно вернулась к столу.

Небо за окном уже настолько просветлело, что на стол легли тени от стоявших там исходивших паром тарелок, стаканов и чашек, и, пробравшись в кабинку, женщина хмуро посмотрела на обильный завтрак. Из открытой сумки она вынула официантский блокнотик для заказов и еще один флакон для полоскания рта, побольше, и на протяжении получаса, пока ела, непрерывно листала исписанные странички, хмуро разглядывая их и то и дело отвлекаясь, чтобы сделать глоток листерина. Яичницу она ела, держа вилку в левой руке, но когда перешла к яйцам-пашот, переложила ее в правую. Кассовый аппарат, стоявший у противоположной стены, то и дело барахлил, приводя кассиршу в отчаяние.

Когда первые лучи солнца, выглянувшего из-за гор Вальесито, добрались до пастельных рисунков, висевших на противоположной стене, блондинка подняла правую руку, показала кулак новому дню, а затем убрала блокнот и жидкость для полоскания и вышла из кабинки, оставив двадцатидолларовую купюру на столе рядом с влажной и слегка обгоревшей книгой Иена Флеминга «На тайной службе ее величества».

Официант был католиком и уловил фразу, которую она пробормотала, поравнявшись с ним: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Потом она резко толкнула входную дверь и вышла на улицу, где было холодно, несмотря на яркое солнце.

Он смотрел в окно, как она дохромала по изрезанной длинными утренними тенями стоянке до маленькой белой «Тойоты», а потом вздохнул и отправил уборщика с тряпкой и моющим средством в кабинку, где она сидела, так как был уверен, что она измазала обивку кровью. «Там, где сидела эта тощая обжора», – сказал он уборщику.

Она проехала по Лейкадия-бульвар на запад мимо старых бунгало, прятавшихся за пиниями и инжировыми деревьями, от новой приподнятой мостовой, потом пересекла железнодорожные пути и свернула направо, на широкую улицу, на разделительной полосе которой росли большие старые эвкалипты; миновав несколько кварталов с темными еще витринами магазинов, где продавались доски для серфинга и винтажная одежда, она еще раз свернула, теперь налево, в одну из улочек, взбиравшихся на горку, по другую сторону которой лежало море. Рокот мотора ее машины отдавался эхом от заборов и ворот закрытых гаражей.

Участок на обращенной к морю стороне Нептун-авеню закрывала длинная стена из дикого камня, из-за которой выглядывали кроны перечных деревьев. Около въезда на частную подъездную дорожку, возле мощной сосны, оплетенной оранжевой рудбекией, женщина съехала на гравийную обочину и заглушила мотор. Ранним утром улица была пуста, если не считать пары густо покрытых росой автомобилей, припаркованных по сторонам дороги, и совершенно безмолвна – здесь не пела ни одна птица, и даже шум прибоя у подножия обрыва воспринимался как медленная, почти инфразвуковая пульсация.

Она вылезла из машины с застывшей на лице злой ухмылкой и, выпрямившись, принялась расстегивать ремень джинсов, шепча себе под нос: «Не волнуйся, девочка, это лишь нога, только и всего! Нога – это же просто предупреждение, да и вообще, он сам однажды ранил себя в ногу только лишь для того, чтобы получить повод для разговора с какой-то леди, – да-да, взял и выстрелил себе в ногу этим самым гарпуном. Так что ему не привыкать, уверяю тебя». Она расстегнула «молнию» на ширинке и спустила до щиколоток джинсы, явив миру белые трусики с вышитой спереди красной надписью «ВОСКРЕСЕНЬЕ», а заодно и выкрашенный в зеленый свет двухфутовый трезубец, примотанный клейкой лентой к колену и бедру.

Три острия короткого алюминиевого гарпуна не имели зубцов, а на древке толщиной с карандаш были вырезаны три диагональные канавки. Там, где острия упирались в загорелую кожу и оставили неглубокие порезы, обильно выступила кровь, и она не сдержала вздоха облегчения, когда размотала скотч и сняла с тела гарпун. Прижав его локтем к боку, она снова намотала скотч на бедро, чтобы прикрыть порезы, натянула джинсы и застегнула ремень.

После этого она воткнула гарпун в землю, достала с заднего сиденья аккумуляторный шуруповерт «Макита» и кусок белой фанеры размером ярд на ярд с надписью, сделанной черными пластмассовыми буквами-наклейками; инструмент резко и коротко зажужжал, и на стволе сосны появилась табличка, гласившая:

Она немного постояла на покрытом росой гравии, держа в руке «Макиту», продолжавшую бестолково сверлить утренний воздух своим зудящим шумом, и глядя на табличку с тупым недоумением. Ее пальцы разжались, машинка упала на гравий и, наконец, затихла.

Женщина вяло подошла к торчавшему из земли гарпуну, выдернула его и, обогнув сосну, направилась по немощеной подъездной дорожке прочь от улицы.

Через пятнадцать минут в двухстах пятидесяти милях к юго-востоку землетрясение пошатнуло глубоко впившуюся корнями в землю громадину плотины Гувера (сорок пять миллионов фунтов стальной арматуры и четыре миллиона кубических ярдов бетона, которые уже шестьдесят лет перегораживают Блэк-Каньон в южной оконечности озера Мид); инженеры утренней смены, находившиеся в машинных залах внизу плотины, решили, что по шоссе, идущему по плотине, проехал какой-то сверхтяжелый автомобиль или что одна из гигантских турбин сломалась, не выдержав напора воды, мчащейся по громадным водоводам, вмурованным в гору с аризонской стороны. Отпускники, почивавшие в плавучих домах, проснулись в своих кроватях, а в близлежащем городе Боулдере более двухсот человек в панике позвонили в полицию.

На Голливудском бульваре вышедшие с рассветом или еще не ушедшие проститутки и наркодилеры хватались за стены и паркоматы, чтобы не упасть, когда тротуары, и без того просевшие из-за ошибок при прокладке туннелей метро, внезапно опустились еще на полтора дюйма.

На противоположной стороне автострады от Колмы, серого городка-некрополя на полуострове Сан-Матео, куда переместили все захоронения из близлежащего Сан-Франциско, беременная женщина, завернувшаяся в простыню и выкрикивавшая бессмысленные стихи по-французски, выбежала на проезжую часть 280-го шоссе.

В районе Оушен-Бич, на западном побережье Сан-Франциско, внезапно налетевшая буря взбудоражила прибой, развела волнение с самых неожиданных углов и поломала длинные чистые линии волн. Несколько серферов, выбравшихся за границу прибоя, чтобы покататься в устрашающих зимних волнах, сдались и принялись изо всех сил грести обратно, торопясь выбраться на берег, а встревоженные, но очень старавшиеся казаться невозмутимыми люди, которые толпились возле минивэнов и пикапов на автостоянке Слот-бульвар, махали руками и уверяли друг друга: они не полезли в воду только потому, что предвидели возможное изменение погоды к худшему.

В то утро такие же шквалы ломали и выворачивали с корнем деревья и в Юрике, на севере, и в Сан-Диего, на юге.

И в спальне захудалого многоквартирного дома в Лонг-Бич, на юге Лос-Анджелеса, вскинулся, проснувшись, четырнадцатилетний подросток – вырвался из сна, в котором женщина отчаянно бежала через виноградник между рядами лоз, стискивая в руках оплетенный плющом посох, на конце которого каким-то образом держалась окровавленная сосновая шишка.

Кути Хуми Салливан, потрясенный видением, сел в кровати и спустил ноги на деревянный пол. Его сердце все еще отчаянно колотилось, и левая рука онемела, хотя часовой ремешок на ней был затянут нетуго.

Он посмотрел в окно, сквозь жавшиеся к стеклу ветки лантаны; рожковые деревья и укрытый чехлом вэн отбрасывали длинные тени на растрескавшийся асфальт, было слышно, как в кронах деревьев кричат дикие попугаи. Наверно, еще не было даже семи – он определенно проснулся первым из всех обитателей квартиры, – но теплый воздух был уже густо насыщен запахом подгоревшего кофе.