«И ещё – кобелями…»
– Насчёт головного убора, – продолжал между тем свои соображения Очкарик, – может, то был знак парикмахерского предназначения?
– Како-oва «предназначения»? Я – Фараон, а стригу по нужде, сказал же я. Я мою руки со спиртом после каждой стришки! После каждой головёшки! Стригу и брою, стригу и брою, потому што жрать нада, жрать! А в шестнадцать я встретил етого… Серёгу. Потом ету… Нату. Так што жить стало веселее, ха, взрослее. А это што, сациви? А это што, хачапури? Рассказывайте Вы (Лысенькому) следующий или вы там, а я потом дорасска… (Чавкает.)
* * *
…Лиза, русская жена латиноса – владельца местной фармацевтической лавки – настоятельно советовала сдать комнату одному её знакомому человеку, студенту. Ведь всё равно, она сказала, Ваш сын (дочь?) ушёл (ушла?), и вряд ли вернётся, найдётся. Рент, аренду то есть, платить будет легче. Логично. Хоть и жестоко. Да и то, что они всё знают, узнаЮт, неприятно. Вскоре пришёл он, надушенный красавец-брюнет – где-то я его уже видела – весь в чёрном, с красной розой в руках:
– Это Вам. Это символ. Это Аленький Цветочек, книжку такую читали?
– Спасибо. Читала. Сказку. Аксакова. Хоть мне казалось, тем символом мог быть цветок «Скарлет», ведь имя этого цветка стало определением цвета. И потом, именно цветок Скарлет не может жить оторванным от корня.
– Нет, роза! Роза! Так считает Рудольф Штайнер!
– Ах, извините. Если так считает Штайнер… Лиза сказала, Вы студент?
– Да, студент, Школы Эвритмического Танца!
– Эвритмического! Боже мой, не знала, что в Америке, в штате Нью-Йорк, есть школа Эвритмии. Вот, возьмите ключ.
II. LESSONS DE VOL* (*УРОКИ ПОЛЁТА- фр.)
– Спасибо за предоставленное слово, – Лысенький промакнул салфеткой пухлые губы. – Мои истории, может быть, не столь пикантны, как… (Выразительный взгляд в сторону Чёрного с куском хачапури в зубах.) Родился я в элитарной среде и семье: мать – главный бухгалтер в бухгалтерии Литературного Института. Отец – диспатчер крупнейшего столичного гастронома. У нас всегда были зимой на столе свежие овощи и фрукты. Школьником я проводил летние каникулы в Переделкино, где у моих предков была дача, или в замечательном, лучшем пионерском лагере «Артек». Мать имела авторитет и сильное влияние как на администрацию института, так на будущих и настоящих литераторов. По окончанию средней школы я поступил в Литературный Институт…
* * *
… В деревенской глуши, где люди трудились от зари до зари, а ещё вернее, от темна до темна, трудились на колхозных работах и по дому, никто не имел понятия, было не до того – о изящных искусствах, манерах, изящных танцах.
А я хотела танцевать.
Тем летом мама вела меня к дедушке на пасеку, он работал колхозным пчеловодом, далеко. В самом начале нашего пути нас догнал грузовик; водитель, распахнув дверцу кабины, предложил «подбросить». Однако, все мамины попытки посадить, то есть засунуть меня, упирающуюся, брыкающуюся, в кабину, а в моём восприятии – в чрево незнакомого огромного страшного ревущего вонючего существа «Машина» – видели бы вы мои слёзы, слышали бы мои вопли! – кончились тем, что грузовик оставил нас в покое, уехал, разбрасывая в стороны сорванные придорожные травы, а мама, переждав конца моего припадка ужаса, взяла меня снова за руку, и мы продолжили путь по узкой пыльной грунтовой дороге. На подступах к пасеке вступили в лесок.
Идём спотыкаясь о фиолетовые соцветия мышиного горошка. Далеко-далеко позади осталась, блеснула полоска реки. Мысль-молния: «Надо это запомнить!»
Вот дедушка сидит на корточках у одного из ульев, сидит и окуривает, а на голове его шляпа с сеткой. Собака Пчёлка и сынок её Борзик рядом.
Я всегда хотела танцевать, а тогда захотелось станцевать так, чтобы танцем рассказать обо всём увиденном.
Дома. Присаживаюсь у окошка с карандашом-бумажкой, набрасываю мой предстоящий танец-рассказ, и как я буду двигаться. Потом исполню перед дедушки-бабушкиными соседями-гостями.
Наверное, был выходной вечер: они, гости, много ели, пили и пели. Потом кто-то предложил посмотреть, как я им «спляшу».
Я вылетела на сцену, закружила, запарила сибирской степной вороной над скрипучими половицами избушки. Весь вечер кружилась в танце, а они, темноликие, темнорукие люди, хлопали в ладоши и хрипло хохотали:
– Ну и девчончишша! Хо-хо-хо!
Бабушка увела меня в горницу спать, уложила. Что-то мешало заснуть, а именно «Машина», огромное ревущее, неумолимое существо, под колёсами которого, я видела, никнут, гибнут, исчезают, превращаясь в плоский шинный отпечаток-«след», только что жившие и цветущие придорожные травки. Хриплое: «Ну и девчончишша! Хо-хо-хо.»
Наутро я не встала. Не смогла: парализовало.
Потянулись дни и ночи бесполезного лежания на спине с подогнутыми в коленях, бездействующими, онемевшими ногами. Лежала в одиночестве. Взрослые трудились, так было нужно. Лежала как чурбан. Больниц поблизости не было. Кто-то прикладывал к коленям мёд, кто-то дёготь. Ни то, ни другое не помогало. Кто-то сказал «сглазили», а я продолжала лежать. Осенью перенесли в куть, поближе к теплу.
Пришла и прошла зима. Весной в деревню приехал фотограф. Мне сказали:
– Давай тебя сфотографируем, чо ли, перед смертью.
Взяли подмышки, вынесли во двор, сунули в руки подросшего Борзика; поддерживая сзади подвешенную, висящую как плеть с подогнутыми в коленях ногами, сфотографировали и унесли назад лежать на спине.
Пришло лето. Кто-то сказал: «Митиха». И ещё: «наговором лечит».
Пришла «Митиха» – судя по окончанию имени, должно быть, жена либо, скорее, вдова некоего Митина: аккуратная сухонькая женщина с гладко зачёсанными назад светло-русыми волосами. Попросила всех выйти. Мы остались вдвоём. В руке у неё оказались три колоска. Она подошла к окну, распахнула его; что-то пошептала над колосками: «наговор». Выбросила один из трёх колосков в открытое окно, и колосок, подхваченный ветерком, улетел. Митиха обернулась ко мне и сказала:
– Встань и иди.
Я попробовала подчиниться, то есть встать, хоть бы сесть, но из этого ничего не вышло. Она закрыла окно и ушла.
На следующий день вернулась с двумя колосками; мы опять остались вдвоём, опять распахнулось окно. И второй колосок, подхваченный ветерком, улетел. Митиха, обернувшись ко мне, опять приказала:
– Встань и иди.
Было в её словах что-то… Я, хоть не без труда, села, и даже чуть подвинулась к краешку койки. А Митиха ушла.
На третий день пришла с одним оставшимся колоском; отворила окно – пошептала, выбросила колосок в окно. И тот улетел, а Митиха, обернувшись ко мне, сказала своё:
– Встань и иди.
Я с трудом села; подвинулась к краешку койки… Свесила ноги-плети. Попробовала встать, то есть ступить на пол – не смогла. Призналась:
– Я не могу.
Однако во взгляде Митихи было молчаливое несогласие с очевидным «не могу», а может быть, шелест улетевшего по ветру колоска послужил подсказкой к действию. И я ступила на пол. Расправила руки… Бочком-бочком…
С тех пор мне часто снится один сон: я стою на бескрайней плоскости, на паркетном полу огромного пространства, и должна сделать первый шаг. Но боюсь, так боюсь упасть, а удержаться не за что, и не от чего оттолкнуться. И вот, опершись одной ногой в пол как бы в речное дно, вскидываю другую ногу вперёд, в шаг, отталкиваюсь… Взлетаю…
* * *
– …И вот, увлекая в спальню, пока ещё коньяк действовал, – между тем Лысенький продолжал свой рассказ, начало которого я пропустила, прослушала, будучи занята своими воспоминаниями – я сунул ей в руки приготовленную таблетку хинина, инструктируя кратко: вот, положи внутрь перед актом. Переоделся в белую пижаму…
– А это ещё зачем, в пижаму, да ещё белую?
– О. Пожалуйста. У каждого человека есть свои привязанности. Я всегда делаю секс в белой пижаме. Не забывайте, я поэт. Итак, мы оказались в спальне. И я бесстрашно, как говорится, принялся за дело. Но в постели она, надо сказать, оказалась совсем не такой птицей, как я ожидал, наблюдая накануне из окна её взлёт по лестнице моего издательства. Возможно, из-за недостатка, а скорее, из-за отсутствия вообще сексуального опыта…
