Olivia Laing

Crudo

© 2018 by Olivia Laing. All rights reserved

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2020

© Фонд развития и поддержки искусств «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2020

Кэти, под кем я имею в виду себя, собиралась замуж. Кэти, под кем я имею в виду себя, только что сошла с самолета из Нью-Йорка. Было 19:45 тринадцатого мая 2017 года. Ее пересадили в бизнес-класс, она почувствовала себя элитой, она купила в дьюти-фри две бутылки шампанского в оранжевых коробках, и таким человеком она впредь намеревалась быть. Кэти встретил в аэропорту мужчина, с которым она жила, который скоро станет тем, за кого она соберется замуж, который, вероятно, потом будет ее мужем и так далее до самой смерти. В машине мужчина рассказал ей, что поужинал с другим мужчиной, который тогда спал с ней, Кэти, и с еще одной их общей знакомой. Они пили шампанское, сказал он ей. Они много смеялись. Кэти замолчала. Это был момент, когда ее жизнь круто повернулась, хотя мужчина, с которым она спала, расстался с ней только пять дней спустя, о чем сообщил на своем фирменном бланке. Он считал, что два писателя не могут быть вместе. Кэти к тому времени написала несколько книг: «Большие надежды», «Кровь и кишки в старших классах», полагаю, вы о них слышали. Мужчина, с которым она спала, не написал ни одной книги. Кэти была зла. То есть я. Я была зла. А потом я вышла замуж.

Через два с половиной месяца, до свадьбы, после принятия решения пожениться, Кэти оказалась в Италии. Она прошла собеседование в регистрационном бюро, она не знала дату рождения своего мужа, но никому не пришло в голову, будто кого-то из них везут через границу насильно. Они были культурными людьми, они выбрали свои песни, она настояла на Марии Каллас, потому что скромность – не про нее. Сейчас, второго августа 2017 года, она сидела под осиным гнездом в долине Валь-д’Орча. Кругом хватало места, где еще сесть, но ей нравились осы. Вчера две упали ей на ногу, прямо в процессе спаривания. Это хорошее знамение, сказал ее друг Джозеф, которому она написала об этом по электронной почте.

У нее сложился приятный распорядок дня. Сначала она проплыла бассейн двадцать раз, это ее разбудило. Потом она выпила кофе, потом организовала себе лежак под деревом с осами. В десять она попросила мужа принести ей еще кофе. Раньше она не бывала замужем, но она знала, как это работает. Была ли Кэти хорошей? Неясно. Кэти интересовал ее загар, интересовал твиттер, интересовало, отдыхает ли кто-то из ее друзей лучше, чем она. Рядом ее муж стягивал с себя мокрые плавки-шорты под зеленым полотенцем. Всё было лучше, чем дома. Не просто чуть лучше, но основательно лучше, как будто каждую вещь изобрел заново какой-то более разумный вид. Кэти с мужем случайно отправились в отпуск для богачей.

Очевидно, они не вписывались. И даже не пытались. Они через силу ели картофельный мусс, они закапали пассатой и сливово-кардамоновым джелато все футболки, что у них были с собой. В отеле имелась прачечная, но их пугали цены. Наверное, стоило носить темные вещи или поискать прачечную в Риме.

Стоял невероятно светлый день. Что-то чудно́е приключилось с небом, не было ни ясно, ни облачно, но что-то между. Свет не исходил от одного солнца, он был повсюду одновременно, словно они оказались внутри галогенной лампы. У Кэти болела голова. В интернете случился переполох: президент только что кого-то отправил в отставку. Вступление в должность, свадьба, рождение ребенка, увольнение – всё за десять дней. Как муха-дрозофила, пошутил кто-то. 56 152 лайка. Всё это было не смешно, а может, как раз-таки смешно.

У Кэти не было родителей, но это не мешало им действовать ей на нервы. Она много о них думала. Ее мать совершила самоубийство, отец исчез еще до ее рождения. Она была сиротой, воистину диккенсовской. Ее муж даже называл ее Пип, иногда – Тот Самый Пип. Он был очень приятным мужчиной, бесспорно приятным, все его любили, невозможно было не любить. Я всегда считал нас друзьями вне поэтического круга, писал его друг Пол Бак, поздравляя их с еще не наступившей свадьбой, после чего вспомнил историю, как они с Кэти чуть не переспали.

Становилось жарче и жарче. 31 градус, 36 градусов, 38 градусов. В Европе бушевали лесные пожары. Один из них начался из-за того, что кто-то выбросил бычок из окна машины. Кэти стояла по шею в бассейне и ни о чем не думала. Желания коренятся так глубоко, что невозможно их отделить от тела – так она написала в заключительном абзаце своей последней книги. От воды у нее заложило одно ухо, оно ненадолго прочищалось раз в час, но потом там снова что-то набухало, словно комок жвачки, словно носок. Было неприятно, чувство, будто что-то давит на голову изнутри, это выматывало ее. В баре ее муж прочитал список знаменитых клиентов шеф-повара отеля. Кто такая Рэйчел Рэй, спросил он, кто такая Глория Эстефан, кто такой Пейтон Мэннинг? Пейтона Мэннинга она не знала, но насчет первых двух его просветила.

Вот что они ели. Они ели поркетту в рулетах и поркетту на рукколе. Они ели йогуртовый крем, посыпанный лавандой и крошечными меренгами. Они ели каре ягненка и угольную рыбу и пичи со свиным рагу. Они заметно толстели. Ты заметил, спросила она, что тут у всех молодые жены? Эдакий клуб вторых жен. Кэти была даже третьей, так что по этому параметру она вписывалась.

Чего Кэти хотела в данный момент, объяснить сложно. Она хотела три или четыре дома, чтобы можно было между ними переезжать. Счастливее всего она была в странствиях, как заводная игрушка, и еще счастливее, когда распаковывала чемодан или бронировала билет на поезд. Ей нравилось въезжать и обживаться, и еще нравилось захлопывать дверь со щелчком. Разумеется, она хотела написать еще одну книгу, и умудриться сделать так, чтобы у нее не было определенного места действия. Например, внутри человеческого тела или на мертвых окраинах города. Она была жительницей Нью-Йорка, в Европе ей не место, уж точно не в сыром саду в Англии. Ее нервировали сорняки, она боялась мотыльков и плесени. Ей нравились ящерицы, не столько шустрыми лапками, сколько тем, что они абсолютно сухие. Кэти нравилась сухость, раньше она вечно жила в положении просящего, но теперь, когда в ее жизни всё в кои-то веки устроилось, она обрела необычайный талант к сдержанности и наконец стала, как те мужчины, за которыми она гонялась по Берлину, Лондону, Сан-Диего. По молодости, в 1990-е, она чуть что – сразу рыдала и увечила себя, ей нравилось чувствовать себя до крайности жалкой, но теперь она высохла, стала холодной, коричневой и плоской, как выброшенный тост, не возбуждающей аппетит, не желанной, но для кого-то годной в пищу, хотя бы для голубя.

В том ли дело, что она старела? Кэти волновал ее возраст, раньше она не осознавала, что молодость – не перманентное состояние, что она не всегда будет милой, безнадежной и достойной снисхождения. Она не была глупой – просто жадной: она хотела, чтобы всё было в первый раз. Ее передергивало при мысли о людях, которыми она населила свою молодость. Сколько она упустила роскоши, сколько утонченности, зачем она только стриглась под горшок и носила комбинезоны, минуты проходили, она никак не могла ухватиться за время мертвой хваткой. Теперь она узнала толк, но состарилась; теперь она в самом соку, но и в морщинах. У меня изящная жизнь (изящнее моей вагины), написала она своему бойфренду не так давно. Я сделала одиннадцать абортов, сказала она кому-то еще, хотя это была неправда. Кэти всегда врала, она начала врать, еще будучи маленькой девочкой с некрасивыми рыжими волосами. Когда у нее начали выпадать волосы из-за стресса от жизни с матерью, она сказала одноклассницам, что их съел кролик. В школе у них была игровая площадка, где они пытались загипнотизировать сами себя и поднять кого-нибудь одними мизинцами. Девочка, которую должны были поднять, ложилась плашмя на землю, и остальные изо всех сил давили на нее сверху. После этого поднять ее не составляло труда. Невесомость – еще одно эксклюзивное свойство детства. Потом ты начинаешь лязгать, как связка консервных банок, прицепленных к машине.