— Дайте мне сюда Асхата Токаева, я ему голову проломлю!..

Что было после, Вася Злоткин не помнил, память не действовала напрочь. Однако проснулся он в своем номере, на постели, только головой там, где полагается быть ногам. Перво-наперво он хватился своего брезентового баульчика и с облегчением душевным обнаружил, что он на месте. Затем он нетвердым шагом подошел к зеркалу, точно сквозь слезы посмотрел на свое отражение, остался им недоволен и решил идти в город опохмеляться. Одеваясь, он открыл к немалому своему удивлению, что давеча в беспамятстве сделал пропасть приобретений, именно купил зачем-то женское боа из фиолетовых перьев, золотую зажигалку, пару ковбойских сапог, смокинг, трехтомник Диккенса на французском языке — эта покупка особенно его подивила, старинную кирасу, большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа, чемодан, свитер и газовый револьвер.

Выйдя из гостиницы, Вася Злоткин двинулся тем же маршрутом, что и вчера, и, добредя до обширной площади, заставленной по периметру плетеными столиками и креслами заведений, уселся на солнцепеке. Несмотря на очень ранний час, вокруг совершалась деятельная жизнь: вовсю торговал мимозами цветочный киоск, школьники делали уроки, сидя за кофе с круассанами, выгуливали собачек изящно одетые дамы и господа, рядом веселилась компания немолодых французов, потягивавших что-то из высоких стаканов; подошел официант в длинном фартуке, получил от Злоткина заказ на двойной коньяк, сделал удивленное движение бровями и удалился балетным шагом. «Конечно, все дело в климате, — думал Вася в ожидании коньяка, — при таком температурном режиме этим французам, наверное, и „Манифест коммунистической партии“ нипочем».

Вася Злоткин уже успел выпить свою рюмку и повторить, — оба раза с миной презрения к здешним дозам, — когда за соседним столиком обосновался Асхат Токаев. Сначала Вася не поверил своим глазам, потом сказал про себя: «Накаркал!..» — памятуя о своих пьяных выкриках в ресторане, наконец, его разобрала такая неистовая злоба, что он решил во что бы то ни стало покончить со своим преследователем или пустить себе пулю в лоб. Он терпеливо дождался, когда Асхат выпьет свой кофе, причем все это время пристально глядел вбок, и пошел за ним следом, держа дистанцию метров в двадцать, заглядывая в витрины, меняя стороны тротуара, но ни на мгновение не выпуская Асхата из виду. Примерно через четверть часа Асхат Токаев свернул в какую-то безлюдную улицу, мощенную чуть ли не кирпичом, и почти тотчас скрылся в арке большого дома, откуда донеслось глухое постукивание его трости, — тут-то Злоткин и настиг своего врага: он мгновенно выхватил из баульчика пистолет Стечкина и дважды выстрелил ненавистному преследователю в затылок; под сводами арки дважды сухо треснуло, как будто кто-то кашлянул невзначай, и Асхат упал на каменный пол, но не вперед и не назад, а как-то вниз, точно у него внезапно отнялись ноги.

Вася Злоткин стремглав вылетел на улицу, потом на бульвар, остановил такси и меньше чем через десять минут уже был на улице Мари-Роз.

Часы над стойкой портье показывали ровно девять часов утра. Негр с европейскими чертами лица, торчавший за стойкой, безучастно подал ему конверт. Злоткин вскрыл его и прочел: «Орхана Туркула в Марселе нет. По нашим сведениям, он вчера вернулся к себе на родину. Чернухин отвезет вас в порт и укажет наш крейсер „Нахимов“. На нем пойдете в Стамбул, так как другие пути сообщения для вас небезопасны…» — в этом месте он нервно хмыкнул. — «…У Хозяина был день рождения, все наши, конечно, перепились. Желаю удачи. Все».

Вася Злоткин в пять минут набил чемодан вчерашними покупками, за исключением кирасы, которую некуда было деть, и спустился вниз. Чернухин ждал его на улице, сидя в автомобиле; на Васю что-то напало странно-веселое настроение, и он у него спросил:

— Ну что происходит в вашем публичном доме?

Чернухин ему в ответ:

— А что и должно происходить в публичных домах: бардак…

На борту крейсера «Нахимов» — издали хищного и прекрасного, а вблизи похожего на завод, — Васю Злоткина встретил пожилой дядька в военно-морском мундире, толстолицый, среброусый, с розоватыми пятнами на щеках; он козырнул Злоткину и отрекомендовался:

— Капитан-лейтенант Правдюк.

Вася сказал:

— Какая у вас веселая фамилия!..

— Веселая?.. Я вам сейчас доложу, как фамилия может испортить жизнь…

Они тронулись правым бортом мимо палубных надстроек, вошли в какую-то овальную дверь, и провожатый завел рассказ:

— Я тогда учился еще в шестом классе, и вот как-то украл я ключ от шкафа с учебными пособиями, потому что не приготовил домашнее задание по зоологии и задумал сорвать урок. Ну, приходит учительница в класс и спрашивает, кто украл ключ. «Ты, Иванов?» — «Нет, не я.» — «Ты, Нечитайло?» — «Нет, не я.» — «Ты, Правдюк?» Я говорю: «Нет, не я», — а у самого, наверное, на роже такое выражение, что сразу видно, что ключ украл я. Ну, учительница, — как сейчас помню, Елизавета Степановна, — и говорит: «Эх ты, а еще Правдюк!». Вот с тех пор я и решил во всех случаях жизни оправдывать свою фамилию, хотя бы мне за правду грозила «вышка». Помпотех продаст на сторону ящик 45-миллиметровых снарядов, я этого дела так не оставлю, матросы на политзанятиях письма домой пишут, я сразу рапорт командиру…

— Кстати, о командире, — перебил Злоткин, — наверное, нужно ему представиться, или как?..

— Или как. Он на вас, знаете ли, сердит. И действительно, это черт знает что — из-за одного человека гонять боевой корабль из Новороссийска в Марсель, а из Марселя в Новороссийск! Ну, значит, матросы на политзанятиях письма домой пишут, я сразу рапорт командиру, жена нашего мэра живет с помначштаба по вооружению, я информирую мэра на этот счет. И вот что мы имеем в результате: разведен, своего угла на берегу нет, пятнадцать лет хожу в капитан-лейтенантах, хотя мне по выслуге лет давно пора быть контр-адмиралом и заведовать разведкой флота, — перед матросами совестно, ей-богу! А вот мы и пришли, милости прошу к нашему шалашу!

Капитан Правдюк распахнул перед Злоткиным дверь, обшитую лакированным деревом, и они оказались в каюте, до такой степени заставленной и заваленной книгами, что она больше походила на подсобку библиотеки. Сели.

Вася Злоткин сказал:

— А ничего — симпатичные ребята эти французы, кого ни возьми, все холеные, аккуратные, дисциплинированные, чтобы пописать в подворотне — это они ни в жизнь!

Капитан Правдюк:

— Такие же обормоты, только моются каждый день. Я вот все думаю: Ленину было, как и мне сейчас, пятьдесят три года с копейками…

— Ну и что?

— А то, что человек в таком серьезном возрасте глупостями занимался, неоплатонизм разводил за счет откровенного грабежа.

Вася возразил:

— Ленин был великий политик, потому что он безошибочно сделал ставку на самый беспардонный народ — бедноту города и села. И еще потому Ленин был великий политик, что он построил такое государство, в котором всем жилось примерно одинаково и, стало быть, хорошо.

— Это точно! — с ядовитой усмешкой сказал капитан Правдюк. — Ленин навел полную социальную справедливость… Только по-нашему-то, по-русски, что такое социальная справедливость? А вот что: если у меня корова сдохла, то пускай и у соседа корова сдохнет!

— Ну, это вы куда-то заехали не туда…

— Нет, именно что туда! В российском государстве всем не может быть хорошо, какое оно ни будь, потому что Иванову подавай свободу слова, Петрову желательна двухдневная рабочая неделя, а Сидоров, в свою очередь, бредит ужесточением правил социалистического общежития вплоть до расстрела на месте пренебрежения.

Злоткин сказал:

— Не спорю, — на вкус, на цвет товарищей нет. Но ведь существуют же какие-то общечеловеческие ценности, и задача цивилизованного государства состоит в том, чтобы эти ценности блюсти как зеницу ока.

— А что такое, собственно, государство? Если угодно, я доложу… Государство — это механизм, который функционирует ради пары сотен умалишенных. То есть оно насущно постольку, поскольку среди психически нормальных людей водится горстка умалишенных, которые не ведают, что творят. Вы представляете, сколько шуму, крови, горя, бумаги только из-за того, что на каждую сотню тысяч здравомыслящих людей всегда найдется один придурок, способный за здорово живешь поджечь, изнасиловать и убить!.. А политики строят из себя вершителей судеб и благодетелей человечества, в то время как они не более чем санитары при буйном отделении, которые в свободное время валяют откровенного дурака. В частности, они мудруют на тот предмет, как бы распространить меры строгости для сумасшедших на несумасшедшее большинство…