– В институт поступать. На ветеринара, – отозвался он.

– Лошадей лечить?

– Вообще, скотину.

– Понятно. Остановку видишь? – показал рукой милиционер. – «Тройку» дождись, тут недалеко.

Трамвай для него был в диковину. Стоял на площадке прижавшись спиной к сваленным на пол вещам, смотрел в мутное от дождя окно.

– Кто ветеринарный спрашивал? – закричала со своего места кондукторша. – Следующая остановка!

Схватив чемодан и мешок он кинулся к дверям…

Потекла новая жизнь. Он сдал документы в приемную комиссию, получил (редкая удача!) койку в пустовавшем по случаю каникул студенческом общежитии. Ленинграда не видел: просиживал с утра до вечера в библиотеке, зубрил физику, биологию, литературу. Вступительные экзамены сдал на «пятерки», отправил почтовую открытку родителям в Белоруссию: «Бацька, матуля, я студент».

Денег на поездку домой не было, до сентября он оставался в заливаемом дождями городе с мешавшими уснуть белыми ночами, перезвоном трамваев, мутными каналами со стоячей водой. Вместе с соседом по комнате, грузином Шалвой Пичхадзе разгружал за три рубля с копейками платформы с углем на товарной станции, ходил с кастрюльками в кухню-столовую комитета общественного питания за вегетарианским борщом и флотскими макаронами, читал вечерами «Капитанскую дочку» Пушкина. Ждал с нетерпением начала занятий, мечтал, как вернется с дипломом в Смолевичи, женится на красивой девушке, построит дом. Любое дело казалось достижимым, любое по плечу. Рабоче-крестьянская власть дала ему, деревенскому парню, возможность окончить школу, поступить в институт. «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики», – записал в тетрадку замечательные слова товарища Сталина вычитанные из «Известий». До чего здорово сказано, будто про него! Ходил наивно-восторженный, с широко открытыми глазами, жадно впитывал кипевшую вокруг жизнь, пока внезапно не наступило похмелье.

В тот день он впервые побывал по студенческому билету в Эрмитаже. Вернулся в общежитие переполненный впечатлениями, выгребал из миски недоеденную с обеда пшенную кашу, когда в дверь заглянул Шалва.

– В проходной тебя какая-то девчонка спрашивает, – сообщил.

– Девчонка?

Он стал выбираться из-за стола.

«Кто бы это мог быть? – недоумевал спускаясь по лестнице. – Чудно»…

Не поверил глазам увидев стоявшую возле окошечка дежурной Стефаниду. Не похожую на себя, чумазую, в домотканой кофте до колен, мужских сапогах.

– Стефка! – закричал, – ты как тут?

– Братка! – кинулась она к нему на шею. – Братка родненьки!

Добиться от нее чего-либо связного было невозможно. Захлебывалась словами, перескакивала с одного на другое.

– Согнали бацьков и братов! Дом забрали! И коней и каров! Куранят и тых забрали!

С разрешения вахтерши (дежурила, к счастью, в тот вечер добрейшая тетя Клава) им разрешили поговорить наедине в красном уголке.

То, что он услышал от зареванной сестры, не укладывалось в голове. Прибывшие из центра начальники забрали в пользу недавно созданного колхоза принадлежавшую их семье землю. Отца, мать и братьев зачислили в кулаки. Арестовали, увезли.

– Погоди, – растерянно спрашивал он. – Арестовали за что?

– Не ведаю, братачка, – мотала она головой, – ничога не ведаю.

Несовершеннолетнюю Стефаниду спрятала у себя жившая в соседнем селе крестная. Держала несколько дней в свинарнике. А потом присоветовала: ехать к брату, искать защиту. Дала пять рублей на дорогу, шматок сала, вареной картошки. Нашла среди пассажиров на Минском вокзале ехавшую в Ленинград еврейскую семью, упросила взять с собой малолетку.

– Добрые людзи. Ничога не пытали. Кормили у дароге, адрас твой подсказали…

У него мешались мысли в голове: какие его родители кулаки? Запахивали собственными силами полученные в пользование от новой власти шесть десятин земли, держали трех лошадей, четырех коров, маслобойку. Батька грамоту прошлым летом получил от сельсовета за сдачу хлеба государству, семья одной из первых на селе подписалась на оборонный заем. Произошла ошибка, срочно надо что-то делать! На прием в Смольный к товарищу Кирову записаться, письмо отправить в Москву наркому земледелия. Своя же народная власть, разберется. Не даст в обиду трудовую семью.

Посоветовался с Шалвой.

– Дохлое дело, Кулинич, – побарабанил по столу политинформатор общежития. – Ты что, газет не читаешь? Кончился, Коленька, нэп! «Кулаки», «середняки». Все это уже вчерашний день. Опора партии сейчас на бедняцкую прослойку, ясно? Взят курс на сплошную коллективизацию. Папаша твой, видать, в колхоз вступать не захотел. Против линии партии пошел. А за это по головке не гладят. Мой совет: не ходи никуда, не пиши. Себе навредишь. Повремени, разберутся с твоими…

Голова шла кругом. На руках была четырнадцатилетняя сестра, где-то надо было найти ей жилье, куда-то пристроить. В тот вечер тетя Клава разрешила Стефке переночевать в красном уголке, на лавке. Принесла из подсобки пахнущий сыростью матрац, несвежего вида подушку.

– Учти, на одну ночь, – предупредила. – В пять утра чтобы ушла. Не дай бог комендант нагрянет…

С утра они с Шалвой кинулись по нескольким намеченным адресам. Стефка крепко держала его за руку, дико озиралась по сторонам. В конце дня, после бесконечного блуждания по городу им повезло: на Волковом поле нашли школу фабрично-заводского ученичества при обувной фабрике где согласились принять на полное содержание ограбленную в дороге, как написали они в заявлении, не имевшую документов дочь безземельного белорусского батрака.

Прощаясь со Стефкой в кабинете директора, откуда ее собирались вести в санпропускник, он не выдержал, кинулся к дверям. Шел по коридору сгорбившийся, жалкий.

– Все будет нормально, Колян, – успокаивал его Шалва когда вернулись домой. – Слышь, – полез в тумбочку, – тут у меня немного чачи из дома осталось. Давай по глотку, а?

Выпили, он лег отвернувшись к стене, закрыл глаза. Перед глазами стояла Стефка, несчастная, потерянная. Зарылся лицом в подушку сдерживая рыдания…

3.

Первое известие от родителей пришло через полгода. В перерыве между занятиями в аудиторию заглянула секретарша декана.

– Кулинич, – поманила рукой. Протянула потрепанный конверт: – Держи!.. У тебя кто-то на Урале живет?

– Не-е, – отозвался он растерянно.

Вскрыл холодея присланное на институтский адрес письмо, узнал неровный, крупными буквами почерк старшего брата.

«Живы!» – отлегло от души.

Письмо было коротким, в половину тетрадного листа. У них все благополучно, писал Константин. Живы-здоровы, трудятся на строительстве бумажного комбината, поздравляют его с наступающим Первомаем, желают успехов в учебе.

Он крутил в руках оттиснутый расплывшимися печатями конверт с тремя копеечными марками. Обратным адресом значилось: «Пермский край, Красновишерск, управление Вишерских лагерей».

«Красновишерск… Красновишерск», – водил пальцем по висевшей в институтской библиотеке карте РСФСР. Пермь у подножья Уральских гор нашел, Красновишерска не обнаружил.

На другой день его неожиданно вызвали к декану.

В просторном кабинете с большим портретом Ленина над столом сидел рядом с седовласым Артоболевским мрачный завкадрами института в застиранной гимнастерке принимавший у него документы при поступлении.

– Садитесь, Кулинич, – указал жестом декан. – У товарища Сапруна к вам вопросы.

– Не вопросы, а вопрос, – глухо отозвался Сапрун. Поднял тяжелый взгляд. – Что же это ты, – открыл папку на коленях, – не сообщил в анкете, что приходишься сыном кулака? Скрыл этот факт?

Он ответил потупив голову, что во время поступления в институт ничего об этом не знал.

– Как не знал? – возвысил голос Сапрун. – Родители твои осуждены, так? По пятьдесят восьмой статье!

«Все знают!»

– Чего молчишь?

– Осуждены. Но случилось это без меня.