– Можешь помочь мне добраться до художественного отдела? – спросил я, когда мы заперли за собой дверь и направились обратно к лифту.

– Конечно.

Тут я остановился. В задумчивости. Дот тоже замерла, заметив это.

– Что такое? – спросила она.

– Почему я? – поинтересовался я.

– Почему ты что?

– Почему ты пошла искать меня? Зачем показала мне всё это?

Дот искоса посмотрела на меня своим фирменным взглядом. У тебя есть этот особый взгляд, знаешь, Дот? Тот самый взгляд, который означает: нужно как-то разобраться во всём самому; якобы у меня есть ключ к решению.

Но у меня его не было. Тогда не было. И сейчас нет. Ты возложила на меня слишком большие надежды, Дот.

– Нутром почуяла, – ответила она.

В тот день я ни разу не встретилмистера Дрю. Меня это немного расстроило. И даже слегка беспокоило. Вдруг он предложил мне эту работу шутки ради? Или же успел забыть обо мне. Тем не менее когда я вернулся в художественный отдел, то почувствовал себя под светом прожектора. Определённо точно можно утверждать: я перестал быть невидимкой.

Когда твердят о том, чтобы с головой погрузиться в работу, не следует это делать буквально.

– Это какое-то концептуальное произведение искусства?

– Хочешь стать героем мультфильма, когда вырастешь?

Мне кажется, команда художественного отдела отпустила ещё какие-то шуточки по поводу моего внешнего вида. Но я их не запомнил. Помню только их смех и своё горевшее от смущения лицо. Я помню, что старался до конца рабочего дня как можно быстрее разделаться со всякими мелкими поручениями и по возможности ни с кем не разговаривать.

Время шло. Пять часов. Шесть. Я уже давно приготовился идти домой. Мне хватило по горло первого дня на работе мечты. Но никто не сказал, во сколько заканчивался рабочий день. Люди вокруг никуда не уходили. Они продолжали сидеть, склонив головы над своими столами и усердно чирикая по бумаге карандашами.

– Всё хорошо, Бадди, можешь идти, – сказала мисс Ламберт. Я подскочил на месте – она внезапно оказалась позади.

– Я могу остаться, – сказал я. Мне не хотелось показаться ленивым. Я был трудягой.

– Всё нормально. Художники работают, потому что сроки поджимают. У тебя сегодня был первый день. Не похоже, что он прошёл легко. – Мисс Ламберт улыбнулась мне.

Я не знал, что ещё следовало сказать или сделать. Мне просто хотелось сбежать. Мысль о том, чтобы выйти на улицу, с ног до головы испачканным в чернилах, совсем не воодушевляла. Однако я последовал совету мисс Ламберт. Взял свою куртку и направился домой, вперив взгляд в тротуар под ногами. Не было настроения встречаться взглядами с прохожими. Те таращились на меня.

Тяжелее всего оказалось игнорировать крики людей в моём квартале.

– Эй, Бадди! Ты в чан с шоколадом упал, что ли?

И тому подобное.

Я добрался до дома и взлетел вверх по лестнице, врезавшись в мистера МакКенна. Тот выходил из ванной комнаты. Вокруг его бёдер было обёрнуто старое измученное полотенце. Над тканью свисал живот мужчины.

– Смотри, куда прёшь, парень!

Я ворвался в квартиру и пронёсся к себе в комнату мимо мамы. Она мыла посуду на кухне. Я резко остановился.

Я совсем забыл.

Про дедушку.

Он стоял в узком пространстве между изножьем кровати и стеной. Старик разглядывал гигантскую картину. Наверное, сама картина не была такой уж огромной – просто её размер казался чересчур внушительным в сравнении со стеной. Я всегда подозревал: больше всего места в комнате занимала именно картина.

– Мне бы лишь рубашку сменить, – сообщил я.

Однако дедушка не шевельнулся и вообще виду не подал, что услышал меня. Даже ничего не пробубнил себе под нос.

– Koszula, – сказал я. По-польски я говорил ужасно – мои знания языка были, мягко говоря, поверхностными. Я даже не был уверен в том, откуда в голову пришло слово «рубашка».

Кажется, и это не сработало.

Я осторожно направился в сторону дедушки в попытке сделать так, чтобы он меня заметил. Старик не обратил внимания. В итоге я просто перелез через кровать, чтобы добраться до комода. По пути к своей цели я бросил беглый взгляд на картину. На ней был изображён пейзаж с горами и деревьями. Он не был написан реалистично, подобно фотографии. Напротив, казалось, будто художник густо шлёпнул краской на холст, и у него случайно получилась картина. Я привык к ней – такой знакомой каждым мазком и линией. Известна мне не только сама картина, но и тяжёлая золотая рама. Когда я был маленьким, то спросил у мамы, настоящее ли это золото. Она ответила отрицанием. Я заявил тогда: если бы то оказалось настоящее золото, мы могли бы его продать и купить новую квартиру. И побольше еды. Мама улыбнулась на это: «Нужно ценить не раму».

Тогда я не понял смысл этих слов. Однако несколько лет спустя Томми Шарп сообщил мне, что видел в газете новость: картину, похожую на одну из наших, продали на аукционе за десять тысяч долларов. Я ему не поверил. Мы из-за этого подрались. Тем не менее когда я пришёл домой весь в синяках, то первым делом взглянул на картину. В тот момент мир вокруг меня обрёл чёткость. Вдруг стало заметно: в нашей квартире висят и другие холсты. Те, которые располагались друг над другом по всей длине коридора. Я обратил внимание: эти картины занимают всё пространство до самого потолка – словно их так хранили. Все они висели криво и под слоем пыли. Я прожил в окружении картин так долго, что не обращал на них внимания – хотя стоило бы.

– Мам, мы можем продать эти картины, – сказал я. – Мы заработаем денег. Ты сможешь перестать каждый день трудиться до изнеможения у мистера Шварца.

– Ну и идеи у тебя, – засмеялась она, вставая из-за стола, чтобы взъерошить мне волосы – словно я был малышом, а не тринадцатилетним парнем.

– Деньги – это важно, мам, – сказал я и развернулся на стуле, чтобы взглянуть на неё.

– Не нужно говорить мне, что деньги – это важно. Как будто бы я этого не знаю. – Мама прислонилась спиной к раковине и посмотрела на меня. – Картины мы продавать не будем.

– Они ведь ценные. Ты сама мне как-то об этом сказала, – спорил я. – Ты видела новость в газете?

– Нет. – Она отвернулась обратно к раковине. Но на этом всё. Мама просто стояла там. Молча. Слёзы не создают шума. Людям кажется, будто это неверно – ведь когда люди плачут, звук выходит из горла. Но на самом деле можно плакать так, что никто об этом не узнает.

Но я знал. Я всегда знал.

Чего я не понимал – так это причин её слёз. Сердце от этого болезненно щемило.

– Это из-за папы? – тихо спросил я. Мы не получали от него письма уже несколько недель.

Мама резко обернулась. Её покрасневшие глаза были широко распахнуты. Она казалась напуганной – но так, что я не в состоянии объяснить. Готов поспорить, Дот, ты бы смогла подобрать нужные слова. Затем внезапно лицо мамы смягчилось. Она сказала:

– А, из-за твоего папы? Нет, дело не в нём.

Я устремил взгляд на дедушку, когда добрался до комода и открыл ящик.

Внезапно всё встало на свои места в том воспоминании. Она решила, что я спрашиваю о её отце, а не о своём. Мама всегда что-то скрывала от меня, когда дело касалось её семьи.

Что же дедушка видел на картине? Почему она так важна для него? Что я упускал?

Я вытащил рубашку и сменную пару брюк, после чего с грохотом задвинул ящик. Это несправедливо. Мне всё это не требовалось. Мне не нужен был в моей комнате – в моём пространстве – какой-то загадочный старикан, который не знал английского и всё усложнял. Мне также не нравилось, что он расстраивает маму. Она всегда была весёлой – за исключением тех случаев, когда говорила о нём. Почему мама позволяла отцу так нагло лезть в свою жизнь? В нашу жизнь?

Почему дедушка так близко стоял к картине?

Для меня всё это оказалось слишком. Я был сыт по горло сегодняшним днём.

Я снова прошагал по кровати – хотя не то чтобы это было возможно. Я, скорее, сердито споткнулся и свалился по другую её сторону. Затем вновь оказался в нашем узком коридоре.