«Я дождался», — сказал Зверь удивительно внятно. Бросился, вгоняя клыки в своего эльда на всю длину. Вместе с ними приходит чужая сила, заполняя оцепеневшее тело, которым хозяин едва управляет.

— Турко! — кричит ему кто-то на два голоса. — Держись! Не поддавайся!

«Моя добыча!»

Две силы борются в одном теле, и рука каким-то чудом еще отталкивает мальчишку вместо того, чтобы схватить за горло.

«Мы не сдаемся волкам, Турко. Нигде», — тихо говорит ему Финдарато издалека, из вонючего подземелья собственного оскверненного замка.

Нигде, кивает Келегорм.

«Нигде», — соглашается Хуан, все еще маленький возле огромного черного Зверя, разросшегося внутри одной глупой души. Но белый пес упирается и держит, держит, держит.

— Нигде… — выдыхает сквозь рычание Келегорм, видя третье пламя прямо перед собой. Нет, он не может себе позволить говорить вслух. Как и упасть на колени. Ни перед Зверем. Ни перед кем.

«Госпожа моя Лутиэн…» — выдыхает он беззвучно. — «Убейте меня. Скорее».

И навстречу вспыхивает в ее руках второй свет, заливая все вокруг, высвечивая Келегорма до самого дна явно и безжалостно. Он тянется к свету, касаясь невидимой твердой грани.

Невероятная боль пронзает его от кончиков пальцев до сердцевины костей, заполняет расплавленной сталью, как земляную грубую форму, прошибает насквозь, как огненный вал, унося все на своем пути…

Нет, не все.

Зверь распадается и исчезает под этим валом огня. Рассыпается на ворох белых искр пес Хуан. Голоса погружаются туда, где они и были — в глубины его существа, в память и в сердце. Видения выжигают огнем — и складывают заново, собирая Келегорма, Тьелкормо, Турко в единое целое, словно сращивая разбитый витраж.

А потом исчезают и боль, и холод, и тяжесть.

Он распрямляется, порываясь сказать какие-то нелепые слова — но говорить вслух больше не может. Свет Сильмариля пронизывает его насквозь, не отбрасывая ни теней, ни сомнений. Он видит все вокруг, не оборачиваясь — испуг и ошеломление толпящихся синдар, яростную и растерянную сестрицу Артанис с оружием, возвышающуюся над толпой женщин, десятки стрел, нацеленных куда-то вниз, свое сброшенное тело на мокром снегу, с раскинутыми руками и удивительно спокойным, усталым лицом.

Вцепившихся друг в друга близнецов.

И слезы, катящиеся по щекам юной девочки, не встретившей еще своего пятнадцатого лета жизни, с Сильмарилем в ладонях.

«Госпожа моя дитя Лутиэн…» — подумал он только.

Ему нечего больше ей сказать. Только показать — открыть, отдать воспоминание о еще живом Элухиле у стены Менегрота.

Темная, как в Эсгалдуине, вода поднялась вокруг Келегорма, обступая и затягивая в глубину.

«Госпожа моя дитя Лутиэн…»

Издалека донесся чей-то тонкий плач.

И темные воды сомкнулись над ним.

*

— Целителя ему приведите, — мрачно бросил Руссандол.

Диор Элухиль был упрямо и возмутительно жив, хоть и еле дышал. А отряд Келегорма не менее упрямо утверждал, что их кано не добил этого упрямца целых два раза. Даже нарочно вернулся к нему — и все равно не добил. Прямо после того, как держал в руках умирающего брата, а потом орал и рубил все подряд. Наорал на Элухиля и убежал. И где его теперь бешеные драуги носят?

А Карантир еще тогда решил, что Элухиль — не его дело, и тоже его не тронул. Сейчас, когда из Карантира вытащили четыре стрелы, одна из которых угодила, в то место на котором сидят, а еще одна задела легкое, и Карантир лежал на носилках на боку, дышал очень осторожно и очень осторожно же ругался — это уж точно стало не его дело.

Куруфин и Нимлот, по всем свидетельствам, убили друг друга, и даже мстить стало некому, если бы вдруг захотелось. Но Руссандолу не хотелось ничего. Хотя нет — пожалуй, немного хотелось лечь и сдохнуть от стыда и злости сразу, потому что все эти смерти были напрасны. Но лечь и сдохнуть было нельзя, следовало разгрести хоть что-то из этой мерзости и удержаться от других, вдвойне ненужных и бессмысленных.

Потому что Сильмариля не было нигде в трижды распроклятом норном дворце, перерытом сверху донизу два раза. Кровь серых пролилась напрасно. Куруфин Искусник погиб напрасно.

— Уже приводил, — сказал совсем молодой воин с вызовом.

— Без приказа? — слегка удивился Старший. Он знал, какой злобой пылал Келегорм, готовясь к этой драке, и как заразил ею всех приближенных, особенно вот таких юнцов, выросших в крепостях, привычных воевать и убивать. Так разве что смертные заражались некоторыми болезнями — вот один слег с жаром, а через два-три дня в жару мечется вся семья.

— Без приказа! — сказал тот упрямо.

— Почему? — спросил Руссандол с тусклым интересом.

— Я так старался все делать правильно, хотел угодить ему…

— Это не одно и тоже, — удивился Старший еще больше.

— Оказалось, я полный болван и сволочь.

— Тьелкормо сказал?

— Не совсем, но по смыслу так. Я выгнал тех мальчишек из дворца подальше, чтобы кано руки о детей не пачкал…

— Так, — сказал Руссандол, чуя неладное.

— И остался на воротах с Амбарусса, потому что серые как раз насели. Отбились. Тут прибегает кано, весь дыбом, спрашивает, где эти мелкие. Я ему сказал, где и почему. Он накричал, мне чуть голову не оторвал и убежал в метель их искать, не знаю, какого рауга они ему сдались…

— Так!

— Кано Амбарусса все слышал и меня потом при всех отчитал так, что я вовсе чуть на месте не сгорел от стыда. И возразить нечего. Потому что дети, и потому что за него решать взялся, и потому что угодить пытался, а вышел со всех сторон полная свинья, — сказал юнец, полыхая ушами.

— И Турко что-то совсем дурак, и вы все в него! — процедил Руссандол сквозь зубы.

— А потом я вернулся к своим, и услышал, как кано Тьелкормо два раза не добил этого… человечьего сына. Я понял, что вовсе ничего не понимаю. Взял и позвал целителя, чтобы он этого перевязал и подлечил. Если уж кано его в живых оставил после того, как мечтал-мечтал его прибить… В общем, пусть кано мне сам голову оторвет, если что.

Руссандол сгреб наглеца за ворот, приподнял, посмотрел ему в честные и глупые глаза. Плюнул в сторону и уронил обратно. А потом застыл, глядя в стену и сквозь нее, потому что издалека снова хлестнуло холодом по сердцу, и значило это только одно… — Он тебе больше ничего не оторвет, — устало сказал Старший.

Будь оно все проклято, подумал он. Это, наверное, кара ему самому — понимать всех сразу, и этого юного полудурка, и Тьелкормо, кинувшегося сперва очертя голову убивать, а потом также очертя голову спасать. И в чем-то тех, кто его убил, потому что после всего этого не убить верного Феанариони в черной одежде серым было слишком трудно.

Юный дурак так и остался сидеть на полу, по его щекам побежали слезы.

— Это я… я во всем виноват… — пробормотал он.

— Встань! — приказал Руссандол тихим бешеным голосом. — А теперь ты! Именно ты! Берешь с собой старших поумнее! Опросишь разведчиков! И пойдешь искать тело кано Тьелкормо и принесешь ко мне! Исполнять!

Юнца как ветром сдуло прочь из тронного зала.

Руссандол ударил правой, стальной рукой в стену, раз, другой, третий — чудное каменное кружево крошилось и летело во все стороны. Работе Искусника все было нипочем.

Клятва давила, как ошейник шипами внутрь. Он невольно дернулся, чтобы оттянуть этот ошейник и глотнуть немного воздуха, но только черкнул кожаной перчаткой по горлу.

И на мгновение позавидовал Турко.

Комментарий к Пес Первого дома

1. Келегорм - рыжий. Светло-ярко-рыжий. Они никак не может быть златоволосым в этой семье, как его нередко рисуют. Он может быть или среброволосым/пепельноволосым, в Мириэль, или светло-рыжим, в материнскую линию, если он Fair, Светлый. Либо уж нафиг, и “темная троица” брюнеты все.

2. Да, Эльвинг здесь старше братьев, это хэдканон. “Я так вижу”(с) со времен первого моего прочтения Сильма, где это не было толком указано. Возраст отца в принципе допускает.