— Я приехал, чтобы спросить тебя, отчего и как умер мой брат Келегорм на самом деле.

Молчание повисло в зале. За окном кричали чайки. Почему-то у чаек Белерианда, особенно южных, были поразительно мерзкие голоса.

— Чем ты недоволен, князь Маэдрос? — Эльвинг чуть сдвинула брови, стараясь остаться непроницаемой. Все-таки она очень юна. — Мы позаботились о его теле, хотя это была одна смерть из очень многих. Разве ты нашел его в неподобающем виде?

— Нет. Но раны его не были смертельными, сказали целители. Он не должен был умереть.

— Он истекал кровью, когда появился перед нами.

— По словам целителя, которому я всецело доверяю, он потерял много крови, но недостаточно, чтобы умереть. Он должен был выжить, как выжил государь Диор. Его шансы были не меньше. Тем более, его не могло убить то, что оставило ожог на его руке. И это не могла быть сила кого-либо из иатрим или гостей Дориата.

Проклятые чайки заорали еще отчаяннее.

— Я могу попытаться ответить на твой вопрос, князь Маэдрос.

«Знакомое начало».

— …Но ответ мне очень не понравится, — дополнил он, невесело усмехаясь.

— Думаю, настолько, что мне немного страшно говорить об этом с тобой.

— Нелегкое признание для правительницы Гаваней.

— Нелегко оставаться предусмотрительной и не задеть при этом гордость гостя. Особенно того гостя, чья гордость вошла в легенды.

«Которому может хватить сил уничтожить этот город, ты хотела сказать?»

— Твой отец и братья, госпожа Эльвинг, наверняка знают, в чем дело, — Руссандол пожал плечами. — Их присутствие не стеснит ни меня, ни тебя, а падать мне в их глазах уже некуда. Я повторяю, что приехал услышать ответы на вопросы, а не тешить свое самолюбие.

Юная правительница промолчала, не выказав недоверия — не желая его высказывать, понял Руссандол. А через несколько мгновений двери отворились, пропуская очень высокого полуседого человека, в котором он даже не сразу узнал сына Лутиэн.

Молва раньше называла короля Диора прекраснейшим из Детей Эру. В Менегроте Руссандол видел искаженное болью и страданием лицо, и не задумывался о его красоте, увидев лишь молодость и сходство с матерью.

Сейчас перед ним был смертный, рано состаренный горем и недугом. Прежде мягкие черты лица его затвердели и обрели резкость, словно вырезанные из светлого дерева рукой не эльда, а сурового наугрим. Отражение Лутиэн в нем расплылось и отдалилось. Двигался он скупо и тяжело, и это что-то напомнило Руссандолу, причем такое, что доставать из прошлого не слишком хотелось. Впрочем, поздно.

Он вспомнил свои отражения в митримской воде после плена.

«Память, морготова ты тварь!»

Диор тяжело опустился в кресло и жестом пригласил гостя сесть. Кресла в зале, предназначенные для гостей, Руссандол заметил лишь теперь.

Прекрасно. Чудесно.

Садясь, он сжал резной подлокотник, и тот звонко треснул.

Элуред и Элурин бесшумно вошли следом за отцом, встали позади кресел старших, заметно волнуясь.

— Приветствую тебя, князь Маэдрос, — в отстраненной краткой вежливости Элухиля слышалось больше усилий, чем у его дочери. — Ты пришел один, за ответом на вопрос о смерти брата. Ответишь ли ты нам, как он жил, что его жизнь завершилась… так, как завершилась?

— Отвечу.

Эльвинг подняла глаза, прозрачные и холодные, как лед на темной воде зимой.

Руссандол ждал каких угодно жестоких или скупых слов. Но не ждал, что ее разум распахнется и пригласит с беспощадной откровенностью посмотреть на Тьелкормо сквозь ее воспоминания.

На врага, который выпускает из рук ее невредимых братьев.

На того, кто смеется со стрелой в груди, просто потому что захотелось.

Кто обводит вокруг незрячими глазами и делает шаг словно к лишь ему различимому свету — к ней.

И сквозь глаза которого в тот миг выглянула в мир Тьма.

В явном мире Тьелкормо лишь хрипит, цепляясь за кафтан на груди, но второе зрение внучки Лутиэн видит, как в сияние его фэа, в самую сердцевину, вгрызается язык черного пламени, подобный провалу в пустоту. Ужас накрывает ее — но тут возле сердца толкается теплом спрятанный ею другой Свет. И она раскрывает его навстречу Тьме, то ли мечом, то ли щитом, не думая ни мгновения о том, кто перед нею, и даже о его последних словах.

Это все неважно, потому что перед ней яростное пламя чужой души бьется из последних сил со своей пустотой, отказываясь сдаваться и выпустить ее в мир, намертво стоя на пороге. И держится до тех пор, пока прозрачная для второго зрения рука не касается источника живого света, и тот не охватывает его, развеивая черное пламя.

И тогда свободная фэа Тьелкормо вспыхивает сильно и ярко, сбрасывая все покровы разом.

…Под левой рукой Руссандола резной подлокотник разлетелся в щепки. Воздуха не хватало, он с трудом, через силу, вдохнул. Перевел взгляд на Диора.

— Сделаем несколько шагов назад? — спрашивает Элухиль.

— Да!

Воспоминания короля не так ярки — в сражении не до того, чтобы смотреть другим зрением. Но этого и не нужно, он ясно видит то же темное пламя в глазах Тьелко. И отчего именно оно гаснет, сменяясь ужасом и дикой тоской.

Хозяева молчали, и Руссандол был невольно благодарен за это. Его лицо пылало.

«Даже не потребовалось становиться Карнистиро… Турко, глупый мальчишка… Болван, какой я слепой болван!»

— Благодарю, — сказал он хрипло. — Мой черед.

Заметил, что Элурин мертвенно бледен, а Элуред лишь грустен — мальчишка, как видно, что-то понял еще давно. Не настолько эти двое одинаковы.

Руссандол прикоснулся к середине лба — как всегда теперь, если ему требовалось открыть кому-то свой разум. Так привык быть закрытым наглухо, что без подготовки стал неспособен открыться кому бы то ни было.

…Горсть воспоминаний он перебрал осторожно, чтобы не выдать лишнего — слишком болезнен был для него каждый лишний взгляд. И бережно, отбирая самые разные самоцветы из этой пригоршни, не поддаваясь порыву вытащить лишь светлое и радостное.

Бледно-рыжий мальчишка со щенком на руках. Пройдет меньше года Древ, и они поменяются местами, Турко оседлает своего пса раньше, чем сядет на коня.

Детские обиды, детские ссоры младших. Способных подраться и помириться раньше, чем старшие успевали понять, в чем дело.

Вспышки гнева, в которых Турко был способен сломать не поддающийся инструмент или оружие. И сменяющее их холодное упорство, с которым он возвращался к препятствию вновь и вновь, не отступаясь.

Сияющий юный охотник в свите Великого Охотника — лицо и волосы его светятся, когда он возвращается в сумерках с добычей.

Пылающий яростью Тьелкормо с окровавленным мечом, с разбегу прыгающий через полосу темной воды на белый корабль.

Он же, дурачащийся с белериандскими щенками на поляне рядом с хохочущей Арэдэль.

Темный самоцвет — светлый — темный…

Неподвижная маска вместо лица — после поражения от смертного.

Темный, темный, темный…

Последний вечер перед выступлением на Дориат. Торжествующая усмешка Охотника, отражение пламени из камина в его глазах.

«Ты цел?» — и вспышка чужого темного огня в глазах брата вместо ответа.

Здесь он опустил руку, закрываясь неосторожно и резко. Как почти всегда.

Элуред вздрогнул, остальные удержались.

— Благодарю, — сказал Руссандол отстраненно, разбивая молчание о прошлом. — Вы ответили на мой вопрос. Даже на тот, что я не задавал.

— О том, не Сильмариль ли обжег руку твоего брата, — Диор даже не спрашивал. — Вряд ли ты приехал бы в одиночку за меньшей загадкой, я думаю.

— Да. Сильмариль обжег руку моего брата. Потому что мой горячий глупый брат в своей ненависти ушел слишком далеко во тьму, и доля моей вины в этом есть.

— Нет. Именно тогда твой брат Келегорм сразился со своей тьмой, собрав все силы, — холодно сказала Эльвинг. — Он был ближе к себе настоящему, чем за многие годы перед тем.

— Другого объяснения не может быть.

— Да о чем мы спорим, в конце концов? — фыркнул Диор. И бережно извлек из-под плаща сверток черной ткани, подобной тончайшей шерсти. — Когда можно просто проверить.