Он ехидно сощурился в ее несчастное лицо, вынул нож, желая напугать, но она не вздрогнула.

– Эт ты, недоумок, всех упырей распугал? – спросила она. – Тут стало тише, чем…

Быстрый, как свет, сальник уже рядом с ней, а нож у ее горла.

– Не надо, – сказала она без следа страха в голосе. На любопытство по поводу странной женщины у него не оставалось энергии. Не она его добыча. Он собирался заговорить, задать вопрос, кого она видела, но голосовые связки растеклись пару часов назад, и только булькнул. Вместо слов показал на кровавый след и гневно махнул рукой.

– Будь другом, брось ты этого упыря и проваливай.

Взбешенный, сальник отпустил женщину и нырнул в темноту. Здесь он продвигался на четвереньках, прижимая к земле дыру на месте носа в погоне за кровью. След привел его в приоткрытую каменную дверь, и сальник вполз туда, извиваясь, пачкая край мягким воском. Далее короткий проход кончался у новой каменной двери. Тяжелой, но даже в таком ослабленном состоянии сальник должен был одолеть ее не замешкавшись. Он бросился на камень, и дверь чуточку подалась. Он учуял запах упыря с той стороны, так близко, что почти почувствовал на языке его кровь. Упырь толкал обратно, стараясь удержать дверь закрытой, но даже жилистая мускулатура упыря не могла долго тягаться с проворством и мощью сальников.

И тогда позади со скрипом начала закрываться первая дверь. Сальник метнулся, скорый, как молния. Хлестнул кинжал, чтобы отрубить женщине из внешнего склепа руку. Удар скрежетнул по броне, скрытой под ее накидкой. Она закрыла дверь, и теперь сальник оказался зажат на узком пятачке между двух усыпальниц.

Он перескакивал от одной двери к другой, ломился в обе, бил плечом, испытывая силу противников на той стороне. Упырь послабее, решил он, и подналег на его дверь. Он кидался на дверь снова и снова, но упырь стоял не шелохнувшись. Пламя сальника убывало, желтело, тускнело. Каменная дверь воздухонепроницаема – пришла к нему последняя мысль.

Затем пламя погасло, и сальник замер восковой статуей, безжизненной, как любой другой труп в Могильнике.

– Итак, лишь то для нас важно, что́ мы станем спасать из горящего дома. Только в минуты беды и отчаяния мы понимаем, что для нас поистине ценно.

Олмия сложил ладони и улыбнулся прихожанам. Это была, ему подумалось, одна из лучших проповедей – весомая, вдохновенная и насущная, при этом тщательно отшлифованная для усвоения паствой. Жаль только, что в церкви не присутствовало его руководство – такие вещи всегда особенно хорошо слушать из первых уст. Но епископ Ашур убыл на срочную встречу с горожанами, а Сирил служит мессы в больницах, и хотя число слушателей в связи с этим почти не уменьшилось, политическое значение проповеди понесло плачевный урон. Церковь Нищего Праведника – одна из семи древнейших в Гвердоне, таким образом, должна быть одной из самых престижных. Но если в глазах богов все люди и равны, здесь, в царствии смертных, дела обстоят куда сложнее и тоньше.

Этой проповеди, с ее политическими оттенками и хитроумными намеками на вчерашний пожар, пристало литься бы с кафедры Святого Шторма или церкви Вещего Кузнеца, а то и золотой капеллы дворца алхимической гильдии, которая не входила в число семи, но обладала гораздо большим влиянием. Об этом Олмии напоминали при каждом удобном случае, причем, как правило, мать, а ее знания церковной иерархии и общественной жизни неимоверно бесили. На худой конец, когда проповедь кончится, матери он о ней и расскажет.

Его глаза пробежались по приходу сквозь мерцание лампад и натолкнулись на женщину в первом ряду. Боги небесные и подземные, да она прекрасна! Молодая и стройная, одета богато, соломенные волосы блестят при свечах, на груди переливаются драгоценные камни, и всего замечательней ее выражение восхищенного внимания. Она заворожена его словами, ее дух окрылен!

Кто такая? Всецело и искренне без понятия, он обратил свою речь прямо к ней, взывал и молился в ее направлении и любовался ею, пока говорил. Очевидно, она дочь состоятельного аристократа или гильдейского мастера, хотя он не заметил никаких эмблем, сказавших бы, из какого она рода. Удивительная загадка – рядом с ней не было ни телохранителей, ни компаньонок. Она сидит, окруженная беднотой, жемчужина в грязи, беспечно не смотрит на напирающих со всех сторон ворюг и попрошаек.

Да ясно же – мысль пронзила своей очевидностью, и он едва не сбился при чтении литании, – молодая дама с такой пылкой, страстной верой нарочно пришла именно в его церковь.

Стерпела вонь и грязь прихожан, по сравнению с собой – черни, ради одного – послушать речь молодого харизматичного священника, чья репутация за стенами Святой Нищенки, ясное дело, докатилась до сияющего дворца, который красавица зовет своим домом. Но стоп – она в опасности, страшной опасности! С открытым сердцем и светлой душой она дошла пешком до этого логова порока, ни капли не осознавая угрозы. Менее чем в двух минутах ходьбы от церкви попадаются такие закоулки, куда и сам Олмия боится ходить в одиночку. А каково там будет прекрасной девушке, такой хрупкой и утонченной? А то – стоит ей выйти из-под защиты его церкви, и вмиг на нее набросятся какие-нибудь жестокие скоты, сдерут драгоценности и кружева, и нагота ее предстанет пред миром. Грубые руки невежд-забулдыг порвут на ней платье, заголят ее ноги, груди.

Олмия опять сбивается в литании. Его голос больше не сигнальная труба святой веры, а вялый вымученный писк. Паства разражается хохотом. Все, кроме женщины, та улыбается с воодушевлением. Даже, осмеливается он судить, с любовью.

Звенит церковный колокол, еще больше выбивая его из колеи. Олмия хмурится, неужели какой-то мелкий оборвыш пробрался в колокольню и начал баловаться с веревками, но потом понимает – проповедь отчего-то затянулась дольше положенного и настал полуденный час. Звонарь Святой Нищенки слеп и наполовину глух. Его взяли прислуживать, как многих других в их приходе, из сущего милосердия, поэтому Олмия должен простить ему вмешательство.

– Давайте склоним головы и помолимся! – прокричал Олмия, благодарный за короткую передышку, во время которой обрел речь и возобновил чтение. Полсотни голов склонились, все, кроме девушки, она определенно смотрела прямо на него, маленький мятежный ангел.

Нижние боги, что за создание! Олмия поверить не мог, как позволяет потоку таких нечестивых мыслей литься сквозь разум.

Однозначно, нельзя ее отпускать. Не то выйдет беда. Она должна остаться в стенах Нищего Праведника, пока не будет подан подобающий транспорт. После службы он приведет ее в свое личное жилье – настоит на этом, скажет, что надо обсудить с ней богословские темы, – а потом пошлет за экипажем. Правда, по рыночным дням тяжело найти экипаж, поэтому ей, может быть, придется обождать несколько часов. А может быть, и всю ночь.

Будто пьяный, он шатался до конца церемонии. Обряд лишился той благодати и твердости веры, какая присутствовала раньше – перед тем как он увидел девушку. Но ей, кажется, то было не важно, а немытая толпа и вовсе не заметила разницы. Наряди осла в парчу и научи вопить в тон службы, и они не заметят разницу между ним и епископом Ашуром.

Он распускает прихожан. Они поднимаются и текут через двери. Сперва выходит площадка для больных, отделенных от прочих благословенными красными канатами – чумные страдальцы, богом проклятые старые солдаты, каменные люди. Потом остальные, простонародье из Мойки. Это напоминало Олмии, как открывают шлюз и осушают заводь – грязные воды толпы кружат и пенятся, пока не изольются в реку.

А золото никуда не течет. Она осталась сидеть на месте и не сводила с него глаз, прекрасных и светлых.

Он неловко поплелся навстречу ангелу. Она приветствовала его вставанием. Без слов взяла его за руку и повела прямо к жилым кельям на задах церкви. Он замешкался с задвижкой на двери, чувствуя через сутану тепло ее тела.

Все пошло куда лучше, чем он надеялся. На мгновение захотелось, чтобы мать увидала все это. Теперь уж ей не фыркать на него с презрением.