Зато прямо передо мной на толстой деревянной двери красовалась морда горгульи, держащая в зубах массивное кольцо. Дверной молоток. Такое я видел впервые в жизни и даже не рискнул сразу к нему прикоснуться. Вместо этого я сделал несколько шагов назад и ещё раз окинул взглядом громадину, лежавшую передо мной.

Игнат Савельевич жил в особняке, не имевшем ничего общего с тем новостроем, который пытаются выдавать за фамильные поместья звёзды, бизнесмены и коррупционеры. Толстые каменные стены дышали покоем, недоступным молодости. Никаких башенок, никакой помпезности и замысловатых украшений – только гладкие поверхности и изящные каёмки, окружающие высокие окна. Так строили разбогатевшие купцы, ещё не растерявшие крестьянской любви к простоте и основательности, либо, напротив, дворяне, уставшие от условностей света.

В любом случае, поместье в тот момент уже мне нравилось, хотя темнота и скрывала большую часть здания. Не сдерживая мечтательной улыбки, я подошёл к двери и решительно дёрнул кольцо. Стук вышел неожиданно громким, низким, вибрирующим. Он прокатился по гулкому пустому помещению и замер, обессилев, где-то в дальней части здания.

Мне почему-то казалось, что освещаться такой дом должен свечами, но в холле тотчас же вспыхнул яркий электрический свет, уютный и привычный городскому жителю. Прошуршали по полу быстрые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стояла Роза Михайловна.

– Александр! – она ловко сдвинулась в сторону и вытянула руку, приглашая меня войти. – Проходите, пожалуйста! Добро пожаловать в ваш новый дом!

Я зажмурился от удовольствия и мысленно покатал эту фразу на языке, как леденец. Мой новый дом. Мой дом. Мой.

В холле уютно пахло деревом. Вешалка оказалась ровно на том месте, где и должна была быть, и я без проблем повесил пальто. Почему-то дом не не походил на незнакомое место. Всё ощущалось привычным, удивительно правильным. Казалось, даже закрыв глаза, я могу пройти по каждому коридору, не задев ни единого предмета обстановки. Я не ощущал себя так даже в родительской квартире, прожив в ней без малого двадцать пять лет.

Вечер прошёл спокойно. Роза Михайловна не беспокоила меня разговорами, давая отдохнуть с дороги и привыкнуть к новому способу жизни. И я испытывал к ней огромную благодарность за проявленнуютактичность.

Отправившись в кровать после лёгкого ужина, я заснул быстро и спал без сновидений. В первый и последний раз в старом доме.

*

Следующий день я провёл довольно бессмысленно: шатался по дому из угла в угол, наслаждался мягким шуршанием шагов по половым доскам, знакомился с тем, как ощущается под ладонями могучая каменная кладка стен.

Называть это здание просто домом язык больше не поворачивался. Особняк. Поместье. Наверняка стиль, в котором оно было построено, имел какое-то название, но я никогда не был силён в архитектуре, поэтому просто восхищался размерами окон, через которые лился в помещения приглушённый, чуть сероватый свет, и толщиной стен, которые зимой берегли помещения от мороза, а летом наверняка отлично удерживали прохладу.

Роза Михайловна тенью носилась по дому, учтиво здороваясь, когда мы сталкивались в коридорах. Её жизнь, кажется, мало переменилась со смертью деда. Как я догадывался, Игнат Савельевич не слишком интересовался хозяйством, полностью доверив его экономке, и это было мне на руку. Впрочем, вечером второго дня, сервировав стол для обеда, пожилая женщина, заглянув мне прямо в глаза, заявила:

– Я понимаю, что теперь вы хозяин в этом доме, и наверняка у вас будет желание изменить что-то в нём по своему усмотрению. Игнат Савельевич жил тихо, по-стариковски, но вы вовсе не обязаны в точности копировать его уклад.

Разумеется, я заверил её, что меня всё полностью устраивает, и мне только и нужно, что немного тишины и спокойствия. Сдержанно улыбнувшись одними губами, она продолжила:

– И всё же. Если вы решите, что по каким-то причинам не нуждаетесь в моих услугах, вам нужно только подписать бумаги. Они лежат на столе в кабинете. Вы ведь уже побывали в кабинете?

В кабинет я заходил утром, прямо перед тем, как отправиться в заросший неухоженный сад. Мельком взглянул на книжные полки и массивный стол, такой же простой и строгий, как и вся обстановка, даже присел в глубокое кожаное кресло, но не задержался в этой мрачной и тёмной комнате, не просмотрел сваленные в кучу бумаги, не притронулся к толстой перьевой ручке. В тот момент мной целиком владел эйфорический восторг от осознания факта обладания домом, и я ни на что не обращал внимания.

Покончив с едой, я отправился прямиком на рабочее место деда. Документы, о которых говорила экономка, оказались на самом верху кучи бумаг, громоздившихся на столешнице. Я мельком пробежал их взглядом и тут же отправил в мусорное ведро, причём постарался сделать это так, чтобы они сразу бросались в глаза. У меня и в самом деле не было причин увольнять пожилую женщину. По крайней мере, я не видел смысла делать это сразу же, толком с ней даже не познакомившись. Да и то, что Роза Михайловна назвала документами, вообще не было похоже на официальную бумагу. На пожелтевшем от времени листке было написано убористым почерком, что подписавший эту бумагу освобождает Розу Михайловну от работы. Ни печатей, ни каких-либо ещё атрибутов настоящего договора не было. Никак не обсуждалась там и сумма отступных, которые были бы логичны в такой ситуации. Похоже, Игната Савельевича и экономку связывали отношения, вообще никак официально не закреплённые, и увольнение было простой формальностью, данью современной моде.

Избавившись смешной бумаги, я принялся бездумно перебирать оставшиеся на столе записи. Дед, похоже, вёл какие-то исследования, но вот понять их суть я никак не мог. На некоторых листах обнаружились чертежи, довольно сложные, но не имевшие ничего общего с инженерными расчётами, как я решил поначалу. По старинке, пользуясь циркулем, линейками и тушью, Игнат Савельевич выводил на бумаге нечто, очень напоминавшее фрактальные узоры, постепенно усложнявшиеся, извивающиеся под самыми невероятными углами. На то, что всё это начерчено после тщательных расчётов, указывали бесчисленные вычисления, записанные на тех же листах и на множестве других, валявшихся вперемежку с ними. Старик, вероятнее всего, занимался геометрией или физикой, и рассчитывал, как преломляются лучи в разных пространствах, где количество измерений превышает привычные нам три.

Но математикой, как оказалось, он занялся только в сравнительно недавнее время. До последних месяцев жизни, похоже, его в равной степени интересовали химия и анатомия. Чем глубже я зарывался в груду бумаг, тем более причудливые вещи мне попадались. Игнат Савельевич лёгкой рукой набрасывал тушью потрясающе чёткие иллюстрации к своим записям. Сложные механизмы, состоящие из множества блоков, чередовались с зарисовками препарированных тел, на которых он скрупулёзно изображал, как работают мышцы и сухожилия. Я разглядел даже рисунок головного мозга в разрезе, на котором старик с какой-то неведомой целью штриховал либо целые области, либо обводил кружками и овалами, а то и отмечал восклицательными знаками.

– Диссоциация тканей… – прочёл я слова, крупно написанные на одном из листков. – Необратимые изменения тканей мозга пока что представляются главной проблемой. Секундная задержка реанимационных мероприятий приводит к полному распаду личности испытуемого, и рецепты растворов Г. Уэста, добытые с таким трудом, действенны далеко не в той степени, как принято считать…

Холодок пробежал по спине, и я отложил бумаги в сторону. У меня не было глубоких познаний в медицине, но я знал, что порой врачи-реаниматологи возвращают людей к жизни даже после того, как сердце останавливается и исчезает активность мозга. Неужели у всех этих людей разрушается личность? Про потерю памяти в таких случаях я также слышал, но амнезия и полный распад личности – далеко не одно и то же.

Я наугад взял со стола другой лист, заполненный округлым убористым почерком: