В его.

В одном городе прибытия:

Его.

“Nasserland”

Именно так она обозначила конечный пункт назначения своих писем.

Тем не менее, он с ней общался. Общался бережно, любовно и – осторожно, как она сама это обрисовывала: «словно в первый раз на коньках на льду» или как «тот, кто идёт по тоненькому льду, переходя через только что заледенелое озеро на другой берег: едва ли дыша, но с нежной, чистой, полу-улыбкой на свежих губах».

За исключением пару эпизодов его «безмолвия» на месяц и на неделю, так разгневавших Серафиму и никогда ему не простивших, – он беседовал с ней ежедневно, даже во сне, оставляя сообщения в форме queue.

Как ?

Ну, конечно же – в социальной сети.

Он публиковал материалы в своём блоге, которые предназначались только ей… подбирая и компонуя их таким образом, чтобы они выглядели впечатлениями-ответами на её письма.

Это были стихи и проза различных авторов на английском – оригинальные или переведённые, но по большей части – на арабском; некоторые – собственного сочинения: однострочники, остальные – арабских поэтов, философов, писателей.

Размещал сам или делился из других блогов фотографиями: от многочисленных Марокканских видов до деликатно эротических. Его публикации содержали живопись, к которой, по откровенным словам, Серафимы, вкуса у него было никакого; арабские песни, музыкальные композиции для инструмента оуд … и всё это он смешивал с откровенными порнографическими gif, которые даже изначально нисколько Серафиму не смущали.

Почему же он не обращался к ней непосредственно, напрямую ? Лично он ей этого так никогда и не объяснил. Серафиме только и оставалось, что «догадываться» и её догадкой было то, что он был прозаически женат и прозаически не по любви. И не просто «женат», но, скорее всего, с 5-7 детьми. Да в его культуре быть холостым в таком возрасте было бы явлением невозможным.

В эту уютную, столь «убаюкивающую догадку так хотелось верить ! И она буквально, то плыла по ней как по волнам, то фланировала как в небесах.

Однако, это его анонимное отношение к ней, конечно же, оскорбляло и причиняло ей постоянную душевную обиду и едва ли стерпимую горечь, которая время от времени всё же прорывалась как гнойник, и наружу, на компьютерный экран, выхлёстывался гной с кровью и мерзкой жидкостью в её словесных посланиях, упрекая в том, что за всё это время он послал ей лишь «два с половиной коротких сообщения». Добавляя, и язвительно, уточняя: «или 3 с половиной ?»

Совершенно очевидно, что принять подобные условия общения и такого «позволения» себя любить, можно было бы только от нищеты личной жизни. Многолетней нищеты.

Ещё одним важным фактом этого общения является то, что переписке предшествовал телефонный разговор. За полтора года до того, как корреспонденция взяла своё начало, он позвонил ей из Саудовской Аравии и по её просьбе, перевёл на английский язык 2 поэмы, написанные для неё на арабском языке марокканским поэтом Камалем Эльгази. Эти две поэмы были переведены с английского перевода Нассера на русский язык и представлены в этой книге. Серафима, судя по её воспоминаниям об этом телефонном звонке, долго искала переводчика, но все отказывались из-за сложности и размера текста. И вот, в длинной череде арабов, она предложила заодно и Нассеру, а он, до того восхитившийся мастерством поэта, с лёгкостью, позвонил ей в США, обнаружив телефонный номер в автоматической подписи её электронного письма, в котором она и выслала поэмы на арабском.

После телефонной беседы, Серафима отправила ему ещё одно электронное письмо с просьбой рассказать немного о себе, тогда-то он и сообщил ей свой возраст – 36, страну проживания – Саудовская Аравия и имя – Нассер.

Этим и ограничился.

Зная предысторию, Вы сможете понять смысл её первого анонимного сообщения в социальной сети, которое она послала ему спустя 18 месяцев и, с которого, собственно, началась переписка.

За полтора года, она никогда не забывала его голос и украдкой, с девичьей робостью, следила за его блогом.

В первые месяцы, переписка носит характер романтический, окрашенный в тона нежности и заботы. Кропотливо изучая его по сообщениям в блоге и, тем самым создавая его образ, Серафима всё более и более обнажает свою Душу, щедро одаривая его своим поистине уникальным видением окружающего мира, ничуть не стыдясь собственной наготы, и в скором времени, по её словам, «нет ничего, абсолютно ничего, что я не могла бы Вам рассказать и в чём исповедаться».

И она рассказывала. И она исповедовалась.

Однако, малу – помалу, по мере того как переписка насыщалась, то там – то здесь, по неведомым причинам, пробиваются печальные и даже трагические тона, вызывающие тревогу.

Только позже станет известно, что Серафима совершенно выбита из колеи жизни и переживает глубочайшую трагедию, найти силы и рассказать о которой, она сможет только через несколько месяцев, да и то, – лишь в общих чертах. Но и этого было более чем достаточно. С этого момента, тон переписки меняется.

Описывая настоящее и перебирая прошлое, она зачастую, надрываясь и срываясь, доходит до совершенного безумия, впадая в отчаянный горячечный бред в своей иступлённой безысходности и поступенной, но несомненной утраты рассудка.

Этого невозможно выдумать. Такое не сочинишь и не вообразишь никакими редчайшими писательскими талантами и божественными дарованиями. Такое можно только самому выстрадать, вымучить и, пропахивая своей собственной Душой сквозь тьму, ложь, предательство – тут же, следом, наскоро, еле поспевая, задыхаясь, всё стенографировать: без полировки, обдумываний, самолюбования и отбеливания.

И каково же было всё это читать человеку, который её любил ? Человеку, который ничего не мог сделать ? Ничего, даже ответить личным сообщением.

Но что бы он ответил, даже если бы он и мог ?

Несмотря ни на что, несмотря на весь нечеловеческий ужас, в котором она существовала, Серафима смогла любить и КАК любить !

Она едва ли говорит о муже и в общем много-тысячном потоке слов, она упомянула его жену лишь робкие и скромные пару раз. С чувством уважения и под аккомпанемент сдавленной горечи.

Ревновать к ней было бы вверх нелепости и глупости. Единственное, к чему Серафима и испытывала ревностные чувства, так это к Ночи и к чужому сну. И как !

Но это – отдельная история, которая будет рассказана и пояснена ей же самой, вторена и перевторена многократно.

Понятие «встреча» фигурировала в письмах только в контексте невозможности, несбыточности и не удостаивавшимся даже упоминания. Положение было очевидно и без разъяснений. С стечением времени, встреча стала невозможно ещё и по той причине, что воображаемый образ настолько прочно укрепился, что при свидании, реальный не смог бы слиться с тем, созданным. Время было утрачено.