Восстановить нанесенные моей самооценке раны было нелегко. В некоторые неудачные дни я рисковала ему поверить. В определённо ужасные ночи я рисковала погибнуть. Но я выбралась из этого, правда не совсем целостной: с плохо заштопанным сердцем, морем шрамов и определённым избытком неуверенности. Однако я не стала такой, кем родители хотели меня сделать.

Начав с самых низов, с низкооплачиваемой работы курьером в редакциях различных газет, разносчиком кофе на этажи, с корректировки черновиков других журналистов, мне удалось показать, что я существую, имею свою точку зрения и знаю, как её выразить. «Нью-Йорк Хроникл» это не «Таймс», но они меня хотели. Хотели меня, мои мысли, мою душу. Я получила свою культурную колонку, которая постепенно расширялась. Вплоть до момента, когда несколько недель назад мой начальник, респектабельный мужчина, который всегда относился ко мне с отцовской привязанностью, ни проявил ко мне повышенное уважение, попросив выбрать тему для обсуждения на полосе в Пасхальное воскресенье.

И я... сказала ему, думая об идее воскрешения, что хочу найти Харрисона Дьюка. Хотела выяснить, где он жил и чем занимался после бесследного исчезновения много лет назад. Мне нужно было узнать, продолжал ли он писать.

Разыскать его оказалось легче, чем ожидалось: агент Дьюка проявил не слишком упорное сопротивление в ответ на моё упрямство. Я чуть не закричала от щенячьего восторга в телефонную трубку, когда узнала, что он ещё жив.

Это было похоже на возвращение части моей юности и надежды — быть для кого-то важной. Как тогда в пятнадцать лет, когда думала, что «Карточный домик» написан специально для меня.

Дождаться не могу встречи с ним. Понимаю, мягко выражаясь, что редактор мог бы послать меня, и такой великий автор как Дьюк, нашел бы меня невыносимо наивной. Я знаю, сердца — это не бомбы или пронзённые булавками шарики, но прямо сейчас мое сердце разрывается.

✽✽✽

С трудом его узнаю. Это он? Отличается от обоих вариантов мужчины, которого я помню... Жуткий. Крупный, но не такой, как когда он пил и дрался с вышибалами. Исполин с длинными волосами и бородой в рваной куртке и забрызганных грязью ботинках. Без сомнения живой, несомненно, здоровый, и совершенно определённо, разъярённый.

Снимаю перчатки и поднимаю руку в знаке приветствия, пока моё сердце, то, которое не должно разрываться, потому что сердца не сделаны из динамита, задыхается как после гонки. Я более взволнована, чем можно ожидать от взрослой женщины, готовой вот-вот взять простое интервью у кого-то, кто не звезда, не VIP и ничего больше не значит. Кто-то бывший с прошлым скорее мутным, чем ясным; кто в течение многих лет жил как медведь среди природы и совершенно точно развивал свои недружелюбные стороны.

На самом деле он смотрит на меня как на гостя, который сорвал эксклюзивную вечеринку. Затем садится в машину, поднимает что-то похожее на фонтан из грязи и скрывается.

Остаюсь стоять неподвижно гораздо дольше, чем мгновение. Я чувствую себя, сделанной из комков желатиновой субстанции, которая тает и стекает на землю.

— Всё хорошо? — неожиданно раздаётся голос, спрашивающий меня.

Я оборачиваюсь и вижу: позади стоит парень. К сожалению, когда ты сильно близорукая, и кое-кто только что заляпал твои очки грязью, то можешь только представлять, что видишь. Мне кажется, он высокий, симпатичный, предполагаю, так должны выглядеть многие мужчины, живущие в этих краях. Думаю, довольно красивый, даже если я и вижу больше очертаний, чем деталей. Я снимаю свои очки, как могу их очищаю, дрожа, возможно, от холода и, возможно, от ярости. Перчатки упали на землю и намокли как печенье, опущенное в молоко.

— Я бы так не сказала, — заявляю перед очевидным доказательством моего плачевного состояния.

— Ты можешь зайти в магазин, — уговаривает он меня с улыбкой. — Там стоит печка. Сможешь обсушиться и переодеться, если у тебя есть багаж.

У меня с собой практически ничего нет, кроме небольшого магнитофона и блокнота. Я оставила свой чемодан в Рок-Спрингс в ста милях отсюда. Меня отговорили ехать в эти места на арендованной машине. Говорят, что, как истинный житель Нью-Йорка, привыкший к геометрическим дорогам Большого Яблока, я бы закончила свой путь в придорожной канаве. В городе, если ты ошибёшься кварталом, то гораздо вероятнее получишь пулевое или ножевое ранение; если совершишь ошибку в этих местах, ты рискуешь упасть, перевернуться или стать медвежьей едой. Возможно, я поступила недальновидно — не взяла с собой сменную одежду, но не могла представить, что герой моей юности окатит меня тонной липкой грязи. Я обманывала себя думая, что возьму интервью, держа под контролем сердце и саму себя — подростка, заключённого в тело взрослой женщины, а затем меня проводят обратно в город.

Вместо этого оказываюсь в кошмарном состоянии, как мешок с мусором, не зная, как достичь цели, ради которой выдержала четыре часа на самолёте и два на автобусе.

А пока попробую себя высушить. Несмотря на то, что уже почти весна, воздух ещё ледяной, а когда я стучу зубами, то не могу думать. Кто-то представляет Вайоминг как пустынную землю, похожую на те, что можно увидеть в вестернах. Вместо этого оказывается, зима приходит сюда не как арендатор, которого легко выселить, и холод не пошлёшь куда подальше, когда он решает ухудшить ситуацию. Скалистые горы вдалеке полностью покрыты белым, а растущие вокруг сосны и тополя, тонкие и немного сутулые, как высокие худющие подростки, всё ещё посыпаны снегом. Бегущие вдоль улицы густые тёмные ручейки говорят о медленно наступающей оттепели, а также о слизи, в которой я испачкана и что капает с помпона.

Следую за любезным парнем в маленький магазин, возможно, единственный в этом своего рода посёлке, который больше похож на город-призрак, с маленькими домиками и немногочисленными прохожими, которых видела на улицах. Когда иду за ним, не чувствую, что сильно отличаюсь от дрожащих деревьев.

Харрисон Дьюк уехал.

Он окатил меня грязью и смылся.

Он посмотрел на меня так, словно я — достойные осуждения отбросы человечества, покрыл меня грязью и ушёл.

Вхожу в магазин, где меня окутывает приятное тепло. Моё первое впечатление — будто совершила путешествие в прошлое, в мир, населённый первопроходцами, заводчиками мустангов, лесорубами и охотниками на медведей. Грубый и дикий мир, в который поставляются товары, далеко не легкомысленные: галлоны бензина, консервы, строительные материалы, сёдла, одеяла, боеприпасы, запасные части всех видов, алкоголь, чтобы забыть о холоде и одиночестве.

Пространство маленькое, но каждый предмет идеально упорядочен. Заметно, что в крови молодого человека имеется что-то индейское и нордическое: как будто произошло идеальное слияние двух великолепных цветов на противоположных сторонах радужной оболочки.

— Наш Уэйн на самом деле не джентльмен, — говорит он после того, как предложил мне снять пальто.

— Уэйн? — инстинктивно спрашиваю я.

— Тип, который тебя так уделал, — продолжает он. — Ах, меня зовут Гуннард.

Парень принимается очищать моё слишком нью-йоркское пальто с видом, словно ничем другим в жизни и не занимался (нечто среднее между ковбоем, который чистит лошадь, и портье из элитного отеля на Манхэттене), напротив огромной угольной печи, занимающей почти целую кирпичную стену. К счастью, я одела шапку, иначе моя голова тоже была б испачкана жижей. Снимаю шапку и с ужасом её разглядываю. Я не осмеливаюсь посмотреть в зеркало: одно дело не являться поклонницей идеального макияжа и совершенно другое — увидеть себя со щеками, вымазанными чем-то похожим на коровий помёт.

— Меня зовут Леонора, — отвечаю я. — И Уэйн... да... он странный парень.

Естественно, он назвался вымышленным именем: если ты убегаешь, ты бежишь от всего.

— Ты его знаешь? — с любопытством спрашивает Гуннард.

— Да, с той поры, когда была маленькой девочкой, — заявляю я без вранья.