К июлю их осталось всего четверо, остальных унёс коршун. Вообще-то я должна была смотреть за утками и, если что, громко кричать, чтобы он улетел; но я оба раза не смогла издать ни звука. Мне почему-то казалось, что коршун может унести заодно и меня.

К середине августа двое умерли от какой-то утиной болезни; третьего съел кот.

Он остался один: Васька. Огромный, черный и гордый, он накрепко привязался к людям. Видимо, считая нас тоже утками, он повсюду ходил следом и везде совал свой любопытный желтый клюв. В дом Ваську не пускали; он обижался. Если все уходили с улицы, Васька занимал позицию на крыльце и кричал – нет, он не крякал, он одуряюще громко кричал – до тех самых пор, покуда кто-нибудь снова не выходил во двор.

Катька приехала в гости на выходные и с Васькой они быстро подружились. Мы играли втроём: ходили на пруд и обратно, играли в салочки между грядок (бабушкины огурцы жмурились от страха и вжимались в землю) и в прятки в кустах. Перед отъездом быстрое фото под яблоней – на память. Пока, Васька, шептала Катька в большой умный глаз. Поиграем следующим летом.

«Поехали скорее, темнеет», – торопил дедушка, не любивший сентиментальность и фотографии. «Пётр-Павел – на час день убавил», – отозвалась бабушка из кухни. Так привычно, уютно, по-летнему.

Как раз в тот год я начала осознавать, что всё заканчивается. Что куры, которых я в июле приучила кланяться по команде – совсем не те куры, которые встретят меня в мае. Что соседский козлёнок, с которым я пыталась играть в футбол, в следующем июне не будет ждать у меня у калитки. Что я не увижу, как вырастут поросята из дома напротив. Что следующим летом мы с Васькой не поиграем.

Говорить Катьке я об этом не стала.

В августе на изрядно подросшего Ваську напал кот. Зацепил когтями за шею. У Васьки пропал голос. Он всё так же ходил за нами хвостиком, но кричать на крыльце больше не мог.

Вытащили лук. Он лежал на грядках, подсыхая, сворачиваясь желтыми краешками перьев к серединке; становясь меньше, тоньше. Роса по ночам обжигала помидорные кусты, оставляя на листьях тёмные пятна. Почти каждый день мы ели на ужин молодую картошку, которую не нужно было чистить, а дедушка пригнал из города большую «Ниву» – чтобы мы все могли перебраться домой вместе с яблоками и луком, чесноком и помидорами, огуречными банками и гладиолусами – в подарок соседке.

В первый день осени я проснулась очень рано. Дома никого не было. Я выбежала на улицу – в пижаме и босиком. Пальцы ног обжигало холодом, но я любила этот холод и стояла, не замечая, что пижамные штаны намокли почти до колен. Меня почему-то не ждал Васька, хоть он обычно и выходил в сад раньше всех.

Я посмотрела по сторонам и увидела на широком пне у забора спящую Васькину голову.

«Говорила я тебе, что она встанет, – поднялась от картофельной грядки, потирая поясницу, бабушка. – Убрал бы что ли!».

«Ну а чего, – отозвался из-за крыльца дедушка. – В деревне живём. Вот, знаешь что, хочешь поиграть? Возьми».

Он протянул мне Васькины крылья, иссиня-чёрные, с парой белых перьев на кончиках.

Я взяла.

Они показались мне тёплыми.

Мы с Катькой играли Васькиными крыльями два лета. Они становились всё легче, невесомее, чуднее. Легче и невесомее становился и Васька, пропадая из наших воспоминаний.

«Вам ещё надо? А то давайте я заберу», – предложил дедушка как-то утром. – «Ими шесток у печки хорошо подметать. Вам потом найду другие игрушки».

Другие игрушки появились в августе. Но сначала – в июне – кроликов звали Танюшка-один и Танюшка-два. Мы гуляли с ними по саду – на самодельных поводках из прыгалок. Проверяли, умеют ли они плавать – в бочке с дождевой водой. Собирали для них бесконечный подорожник и одуванчики.

В конце лета лапки и хвостики кроликов мы засолили в трёхлитровой банке: играли в Кунсткамеру.

От жаркого из кролика следующей зимой я наотрез отказалась.

Про эксперименты над комарами и чудеса дрессировки

С домашними животными нам с Катькой одинаково не везло. Так было всегда.

Ещё до моего рождения дома появилась Лана: кавказская овчарка. Смешной лохматый щенок вырос в огромную собаку с характером. Она не давала спуску не только соседям, но и дедушке: например, запомнила, в какое время он обычно приходит домой с работы, и если он вдруг появлялся раньше, рычала, улегшись поперёк двери – не пускала. Несмотря на все её странности, размер и характер, ко мне она относилась, как к собственному щенку: оставшись со мной в одной комнате, без взрослых, тщательно оберегала, отгоняла от балконной двери и острых углов стола. Я пробовала ездить на Лане верхом; настойчиво пихала ей под нос кастрюльку с супом из еловых веточек; вцеплялась мёртвой хваткой в Ланин пушистый хвост. «Как цапнет тебя – будешь знать!», – говорили взрослые. Я знала, что не цапнет. В самом худшем случае – редко-редко – уставшая Лана пряталась от меня за диваном. Там я не могла достать её, даже перевешиваясь через спинку. Взаимопонимание наступило ближе к школе – я больше не дёргала Лану за хвост и не вцеплялась в уши; я учила её выть по команде и бегать по самодельной полосе препятствий. Я уже представляла себя на шоу «Я и моя собака», как вдруг однажды, вернувшись из школы, Лану дома не застала. Дедушке стало тяжело дважды в день выгуливать активную собаку; больше дома заниматься Ланой никто не хотел. Она скучала и проказничала в квартире, после чего её отдали знакомым – сторожить гаражи. Расстроенная бабушка ещё несколько месяцев варила Лане специальные супы. Дедушка исправно относил новым хозяевам Ланы полные трёхлитровые банки, пока однажды не сказал: «Не могу больше. Воет. Она каждый раз так воет, когда я ухожу. Скучает. Нельзя так. Кавказцы – они такие. Ещё глядишь, набросится на меня в следующий раз. Это же как предательство для них».

Я тоже скучала по Лане и ужасно жалела, что не могу раз – и стать взрослой. Уж я бы точно выгуливала её, и на площадку ходила бы тоже, и на собачьи курсы.

На следующий год я подружилась с Акобиром, он работал на стройке. Им кто-то подкинул щенка и он стал наш общий – мой и Акобира. Мы назвали его Медвежка и учили трюкам – в те дни, когда у меня не было музыкальной школы. В тепло натопленной бытовке Акобира, где он жил вместе с четырьмя братьями, Медвежка учился давать лапу, сидеть, лежать и приносить свою миску. Но стройка закончилась и Медвежка, ещё даже не научившись команде «Голос», уехал вместе с Акобиром в Таджикистан. Опять не повезло.

А я ведь так хотела стать дрессировщицей, что даже пыталась сманить в профессию Катьку – за компанию.

«Вот смотри, – говорила я, – устроим шоу (Катька кривилась). Дрессированные животные нашей деревни (Катька вздыхала). Всех пригласим (Катька задумчиво ковырялась в носу). Билеты будем продавать и много денег заработаем (Катька прислушалась)».

Перспектива заработать много денег была заманчивой.

«Пополам поделим?», – уточнила она.

«А то», – пообещала я, уже подумывая о том, как бы спрятать часть дохода, а оставшееся честно поделить пополам.

И Катька согласилась.