К счастью, поначалу родителям вообще было не до меня, они с головой ушли в покупку-продажу новой квартиры, дабы начать уже жить всем вместе. А бабуля (пока я всё ещё жила с ней) с готовностью отдала все бразды воспитания в руки маме и перестала переживать из-за моей «детской хандры».

Сначала мне было просто плохо. Но не так, как после истории с Сашкой. Тогда я захлёбывалась в своих эмоциях. А тут хотелось всё время лежать и спать, словно из меня в один момент вытащили батарейки. Затем пришла тошнота. Сначала просто мутило, я ходила и убеждала себя, что это от плохого настроения. Потом меня начало выворачивать наизнанку, причём не только утром, а в любое время суток. И тут я тоже ходила и убеждала себя, что от стресса, от переживаний, от того, что я не в настроении. В голове откуда-то всплыло модное слово психосоматика. Да, это, конечно же, она, ведь ничего другого быть не могло.

Ну а окончательной точкой во всём этом стал мой обморок. Вот я иду по коридору во время перемены, вот вижу спереди Сашку, идущего с Каринкой, а вот я очень эпично проваливаюсь в темноту… потом, правда, оказалось, что прямо в руки Чернову, но последнее, честное слово, полная случайность и дикая инсинуация со стороны судьбы.

Прихожу я в себя в кабинете медика, когда мне под нос подсовывают нашатырь. От резкого запаха опять начинает тошнить, я чуть не скатываюсь с неудобной кушетки, но чужие руки меня ловят. Конечно же Чернов.

– Пришла в себя? – спрашивает школьный фельдшер Марья Васильевна.

Я лишь бурчу что-то невнятное в ответ.

–Спасибо, Саш, за помощь, думаю, что ты можешь идти. Дальше я с нашей больной разберусь сама.

–Я останусь, – категорически заявляет Чернов, чем очень сильно удивил нас.

–Думаю, что мы тут сами справимся, девочками, – улыбается ему фельдшер.

–Нет, я останусь.

Ну, не дурак ли? Марья Васильевна даже теряется, от такой глупости.

– Саш, тебе пора.

Они ещё какое-то время сверлят друг друга глазами, пока уже я не прошу его выйти. Чернов упрямо поджимает губы, ещё какое-то время стоит истуканом, пока я его не пинаю в ногу: «Иди». Тот с раздражением выскакивает за дверь, хорошенько хлопнув ею на прощанье.

– Переживает, – по-своему трактует Сашкино поведение Марья Васильевна.

– Вряд ли, – вяло отмахиваюсь я.

– Переживает, переживает, ты не сомневайся. Принёс тебя, а сам бледнющий, думала, что двоих откачивать буду.

На это мне сказать нечего.

– Как себя чувствуешь?

– Нормально…

– Точно нормально?

– Ну да… – хотя если честно, желудок мой меня в этот момент ненавидит. И я желаю лишь об одном, оказаться где-нибудь подальше отсюда. Школьный медпункт – это, конечно, не больница, но тем не менее, мою тревогу он разжигает лишь сильнее.

– Тошнит? Ела сегодня? Нет? А почему? Худеешь? Знаю я вас… – заваливает меня вопросами медик.

Я цепляюсь за единственное адекватное объяснение о том, что я просто переволновалась из-за контрольной по алгебре, что аж с утра есть не могла. А потом шла по коридору и всё… Выпаливаю я это на одном дыхание, радуясь тому, как складно звучит мой рассказ.

Марья Васильевна кивает в такт моим словам, и я даже расслабляюсь.

– Месячные давно были?

– Что? – одними губами спрашиваю я.

– Месячные давно были?

– Нет…да… нет…

Какой дурацкий вопрос… Сердце от него летит куда-то вниз, и разбивается о суровую реальность жизни. Месячные… нет… не знаю… не помню.

– Были, – вру я. – На прошлой неделе.

– Ну-ну…

Я соскакиваю с кушетки:

– Марья Васильевна, можно я пойду? Мне, правда, лучше… Я хорошо. Честно.

И пока фельдшер молчит, бочком двигаюсь к выходу. Но уже у самых дверей слышу:

– Саш, ты с решением не затягивай. И родителям скажи. И чем быстрее, тем лучше.

Из медицинского кабинета я вылетаю пулей, стараясь скрыться не только от слов Марьи Васильевны, но желательно и от самой себя. Далеко убежать, правда, у меня не получается, потому что прямо под самой дверью натыкаюсь на Чернова. Он ловит меня за руку и разворачивает к себе. Я опять попадаю в омут его глаз, на этот раз встревоженных и растерянных. Мне даже хочется уткнуться ему в грудь и хорошенько так разреветься, но такой роскоши я себе просто позволить не могу, поэтому сама сжимаю его руку и говорю: «Бежим». И мы бежим – по лестницам, по коридорам, мимо людей. Хватаем куртки в гардеробе и с бешенными глазами вырываемся из школы, совершенно не замечая крики завуча: «Чернов! Быстрицкая!».

Кое-как отдышались на улице. Застёгиваем замки на куртках, натягиваем шапки. Я краем глаза разглядываю его, пытаясь придумать, что бы мне ему такого сказать.

– Я всё слышал, – бесцветным голосом говорит он. И я даже радуюсь, что мне самой ничего объяснять не надо. И, забросив свою сумку на плечо, протягивает мне свою ладонь. – Пошли, есть только один способ разобраться со всем этим.

Медлю какое-то время, надеясь, что если мы не начнём разбираться, то ещё останется шанс, что «всего этого» просто нет. Не знаю, что Сашка читает на моём лице, потому что дальше его голос смягчается и просит:

– Сань, пожалуйста, пойдём…

И мы идём.

Куда идём мы с Пяточком? Большой-большой секрет, и не расскажем мы о нём, о нет, о нет… и да! Если вдруг кто не догадался, шли мы в аптеку. Негласно выбрали ту, что была за пределами нашего района. Сашкина горячая рука греет мои холодные пальцы. Надеть варежки, почему-то никто не догадался. Есть в этом что-то важное. Нет, не романтическое, скорее уж поддерживающее.

Вспомнился наш разговор почти двухмесячной давности. Когда мы сидели на холодных ступеньках и пытались принять случившееся между нами. В квартиру я его тогда так пустить и не смогла, в прочем он и не просил.

– Сань, почему ты меня не остановила?

– Знаешь, между прочим, звучит как обвинение!

– Да я просто понять хочу…

– Оправдаться ты хочешь.

И откуда во мне только смелость берётся говорить?

– Хочу, – просто признаётся он. – Иначе не справлюсь с собой и сойду с ума… ну или сопьюсь. Как представлю, что я с тобой сделал…

– А что ты сделал?

Молчит, мнётся, даже краснеет. А мне действительно становится легче, когда понимаю, что постыдного и унизительного в нашей ситуации для него не меньше, чем для меня. Потом сама же стыжусь своих мстительных мыслей…

– Ладно, давай по-другому. Почему всё вышло так, как вышло? Ты про себя, а я про себя.

Сашка ещё больше краснеет, что на его бледном лице смотрится достаточно необычно. Думаю, что он отвяжется от меня какой-то фигнёй, типа извини, был пьян, не знал, что делал. Но Сашка, как и в вечер четверга, вдруг становится откровенным.

– Я задыхался… Или тонул? В общем, я вяз по уши в своём несчастье, и не мог оттуда выбраться. Так боялся этого дня, но при этом ждал его с каким-то ненормальным предчувствием. Это, наверное, прозвучит как бред, но я будто ждал, что сейчас возьмёт и придёт Стас. Как он может не прийти, это же его день. А потом я напился, но легче не стало. А там… на диване… Ты была такая тёплая, такая настоящая, такая живая… ты была! И у меня словно мозги отшибло. Но, Сань, клянусь, если бы я хоть на мгновение почувствовал твоё сопротивление…

Я вижу, насколько трудно ему даются эти слова. Он не привык оправдываться и не умел пускать людей в душу. Он умел быть только душой компании, у которого всегда всё хорошо, и который ведёт весь мир за собой. Может быть, он и страдал так из-за брата, потому что не мог ни с кем об этом поговорить?

– Да я и не сопротивлялась…

– Но почему?!

Почему… Отвечать совсем не хочется. Но Сашка был со мной искренним, он тоже заслуживает правды. Не только он виноват в том вечере.

– Потому что ты нуждался во мне… И… И я просто не могла сказать нет. Видимо, мне слишком надоело быть ненужной…

Несуразный разговор и такие несуразные мы, каждый со своей трагедией и своей правдой. Но нас обоих отпускает. Нет, ничего уже не исправишь, не будет больше наших уютных разговоров, и здороваться мы от этого тоже не станем. А вот ненавидеть перестанем, и не друг друга, а каждый самого себя. Потому что эти дни каждый тяготился тем, кем он стал, а не тем, что сделал или не сделал другой.