© Иванова В.Т., наследники, 2016

© Русаков А.С., составление, редактирование, 2016

© ООО «Образовательные проекты», 2016

В судьбе моей Валентина Тарасовна Иванова сыграла огромную роль. Мы часто за глаза называем её «наш народный академик». В моём представлении о воспитателе она – образец, истинный представитель ленинградской, петербургской школы дошкольного воспитания.

Валентина Тарасовна стала воспитателем будто бы нечаянно, попав в 1942 году в детский сад прямо с исторического факультета. В блокадном Ленинграде не нужны были студенты, но воспитатели были необходимы. Эта временная военная мобилизация так и превратилась в жизненное призвание.

Неудержимое стремление к самосовершенствованию, к энциклопедическим знаниям, интерес к исследованиям остались с ней на всю жизнь и тесно связали её с дошкольной наукой. Валентина Тарасовна принимала активное участие в заседаниях кафедры дошкольной педагогики Пединститута им. А. И. Герцена, её группа многократно превращалась в экспериментальную площадку для аспирантов. Она все годы сотрудничала с методистами городского методического кабинета (с Н. С. Шмидт – по проблемам игры дошкольника, с З. А. Калининой – по проблемам работы с семьёй воспитанника, с Л. С. Метлиной – по проблемам развития у дошкольников математических представлений и со многими другими). Каждый учёный или аспирант, если его Валентина Тарасовна принимала (а могла и отказать, такое бывало), знал, что его исследование состоится на высоком уровне.

Но есть и другая сторона дела. Очень жаль, что находится мало тех учёных, которые стремятся проанализировать опыт самих воспитателей, особенно воспитателей старшего поколения. Ведь интересно не только внедрять науку в практику, но и понять достижения практики, выявить закономерности этих достижений и на уровне уже технологии содействовать внедрению этого открытия в современную практику. Убеждена, что в отечественной школе есть огромное количество мастеров, чей опыт, доведённый до уровня технологии, мог бы обогатить не одно научное исследование.

О моём соавторе в создании технологии «Детского сада – Дома радости» кратко сказать очень сложно. Меня беспокоит ответственность перед будущими педагогами: сумею ли я максимально точно, всесторонне обобщить, систематизировать, интегрировать её опыт индивидуального подхода к ребёнку, который сегодня называется личностно-ориентированной моделью воспитания.

Выбор профессии «по обстоятельствам» тоже может быть счастливым, если появятся интерес к ней и желание овладеть ею. Чем больше познаёшь секреты профессии, тем больше хочется их узнать, попытаться разгадать. Хорошо сказал Павел Петрович Бажов в одном из своих сказов: «…тут живинка тебя и подцепила. Она во всяком деле есть, впереди мастерства бежит, и человека за собой тянет».

Так помогла мне «живинка» 70 лет назад работать в группе с детьми и до сегодняшнего дня сохранять интерес к изучению законов мастерства нашей многогранной профессии.

Вот в чём разница между учителем и воспитателем – тот напрямую учит, потому что ребёнок уже дорос. А воспитательница должна всё время идти по узенькой тропинке: мне нужно, с одной стороны, помнить, что я должна дать нужные и верные знания – а с другой стороны, чтобы ребёнок не понял, что я его учу.

Вот это всё время должно быть у воспитателя: не учи – а ищи. Ищи ответ, как ищет его ребёнок – или ищи ответ вместе с ним.

…Ты читаешь разные «занимательные» книги – и «складываешь» себе в голову. И чем шире этот кругозор – тем легче воспитателю работать, и тем интереснее.

…Были военные дети, они требовали особого отношения. По-другому было невозможно. Да и с первым послевоенными было так же. И у воспитателей сложился огромный опыт индивидуальной работы.

Учёные присматривались к этим результатам и поняли, что, опираясь на них, можно проводить очень серьёзные занятия. Идея занятий и сложилась именно потому, что была наработана педагогическая культура – и эту культуру считали как бы само собой разумеющимся явлением, которое можно было ещё замечательно усилить…

А вышло, увы, иначе.

Глаза блокадных детей и радость от озорства[1]

Я попала в детский сад именно из-за блокады, и мне долгое время казалось, что это – временная работа, вызванная обстоятельствами. Хотя сложилось иначе…

Собиралась же я стать историком или учительницей истории. В нашей школе большинство учителей рассказывали о своих предметах так, словно в них всё давно и навсегда было решено. А вот историк читал с такими, например, уточнениями: «Но это ещё нужно как следует проверить. Мы нашли новые документы в архиве – и всё наше представление о событиях перевернулось вот так-то…»

Его убеждённость, что не всё известно, что всё можно проверить и увидеть по-новому, увлекла меня и заставила поступить на исторический факультет.

И началась война. Институт эвакуировался. Но отец сказал: «В такое трудное время семья должна быть вместе, не уезжай с институтом». Так мы все остались. Отец вскоре погиб, не от голода, от бомбежки, а мы прожили в Ленинграде всю блокаду.

О первой блокадной зиме вспоминать страшно всем. В городе жизнь почти замерла. Мы с матерью вязали шарфы и какие-то безрукавки (на какой-то бывшей фабрике осталась шерсть, мы её вручную и использовали), относили к Московскому вокзалу – а потом сделанные нами вещи отправлялись на фронт. За это мы получали рабочую карточку. Так мы выжили тогда.

А весной 42-го, после самой страшной зимы в Ленинграде стали открывать детские сады. Но сначала объявили курсы подготовки воспитателей. И я решила пойти: всё-таки я собиралась быть преподавателем, училась на историческом факультете, а здесь тоже что-то близкое. Хорошо, историей займусь потом, когда закончится война – а сейчас надо же где-то работать.

Курсы проводили очень серьёзно и отбирали туда строго, несколько недель читали большой ряд педагогических дисциплин. Потом заставили сдать экзамены и допустили в сады только того, кто сдал. Таким удивительно серьёзным по нынешним меркам было отношение к детским садам. А ведь только-только завершалась самая суровая блокадная зима.

Эти курсы оказались единственным моим официальным педагогическим образованием. Мы часто смеёмся, что такой уж необразованный я человек. Нет высшего, нет даже среднего специального. Какие-то курсы в войну…

И вот я закончила курсы и начала работать. Я вспоминаю детей, которые приходили той весной.

Они пережили жуткие месяцы. Они были страшно истощённые и страшно заторможенные. И огромные глаза. Откроет глазищи, уставится и будет сидеть, не шевелясь. Ты к нему и так, и так, а он, если спросит, то только об одном: «А скоро есть будем?» С чем бы ты ни обращался.