На этот раз она позволила мне ехать на извозчике, и я провезла по всему городу мое сокровище, завернутое в стеганое шелковое одеяльце.

Одеяльце было ярко-красное, потому что его покупал Арсений. Я должна была это предвидеть.

Если бы он мог, он и меня водил бы только в ярко-красном. Все другие цвета казались ему мещанскими.

Мы приехали на Средний проспект. Я внесла Наташу в наш татарский двор. В нашей комнатке за кухней ждала нас моя мама. Восторгам и расспросам не было конца.

Увы! Никто не сказал мне тогда, что опасно было везти ребенка на это подворье, в эту комнату! Да и кто мог сказать мне это тогда! Я спохватилась после того, когда чуть было не потеряла Наташу.

Двор был чудовищный по санитарному состоянию: эти телеги с тряпьем, эти собаки, эта непросыхающая грязь от мыльных помоев. Тетя Лиля упала бы в обморок, если б увидела такое.

Первоначально в нашей комнатушке, когда мы в нее переехали, даже не было окна. Мы позвали каменщика, он сделал пролом в стене, а плотник вставил раму, и стекольщик вставил стекло. Правда, когда появилась Наташа, комната уже была светлой и солнечной и наша квартирохозяйка Катерина Федоровна говорила:

- Сколько лет живем в этой квартире и не догадались пробить окно.

Через несколько дней после того, как я привезла туда Наташу, случилось вот что.

Был вечер, Арсения не было дома. Я сидела за столом и читала. Вдруг рядом, в кухне, послышался грохот и звон разбиваемой посуды. Я приоткрыла дверь и увидела, что возле моей полочки с посудой стоит какой-то человек и делает очень странную вещь: снимает с полки одну за другой тарелки, чашки, кастрюли и швыряет об пол. Фаянс и стекло разлетались со звоном. Кастрюли грохотали, как весенний первый гром.

- Что вы делаете? - крикнула я.

- А вы кто? - спросил человек.

- Как это кто? - спросила я. - Я здесь живу.

- Это ваша посуда?

- Ну да, моя!

- А Федька и Катька где? - спросил странный человек.

Я догадалась, что он имеет в виду наших соседей, ответственных съемщиков этой квартиры, Катерину Федоровну и ее мужа.

- Не знаю, - сказала я. - У себя, наверно.

- А где их посуда? - спросил он.

- Не знаю, - солгала я благоразумно, уже догадываясь, в чем дело.

- Это их цветы? - спросил человек и сам себе ответил. - Их!

И, взяв горшок с геранью, разбил его об пол.

Часом позже вернувшаяся домой Катерина Федоровна убирала с полу черепки и землю и горько жаловалась:

- Некультурный человек. Как это так можно? Сначала узнай, чья посуда, а потом бей.

- Да кто он?

- Он двоюродный брат Федора. Они еще ребятами ссорились. Он, видишь, пришел нашу посуду бить. Он и не знал, что ты тут живешь. Ты не думай, он придет извиняться.

- Не надо, - попросила я. - Пусть не приходит извиняться.

Мы наняли няню. В определенные часы она привозила Наташу ко мне в редакцию, и я кормила в комнате уборщицы Ивановны.

А один раз в день я ездила кормить домой. Так и перебивались.

Потом появилась у нас новая няня: могучего сложения девушка из орловской деревни. Звали ее Варя. Когда Наташа стала говорить, то называла ее Аба.

С первого дня почувствовалось, что в семью вошел милый, родной человек. Она быстро привязалась к Наташе и нам с Арсением стала как сестра.

Она была чистоплотна, проворна, исполнительна: золотые руки, золотое сердце.

Теперь я спокойно уходила на работу, уверенная, что за Наташей будет должный уход и присмотр.

Но летом 1927 года Наташа вдруг тяжело заболела. За одни сутки ребенок, еще накануне розовый и налитой, как яблочко, превратился в скелетик.

Мама пригласила доктора Гринберга, имевшего репутацию лучшего детского врача в Ростове. Он посмотрел, расспросил и не скрыл от меня опасности.

Дал какие-то лекарства, предписал диету. Но Наташа продолжала хворать и таяла с часу на час. Каждый раз, беря ее на руки, я ощущала, что она становится все легче.

Спасение, как во многих случаях жизни, пришло от мамы. Она сказала:

- Я позову Настю Нахманович.

- Кто такая? - спросила я.

Выяснилось, что она училась в гимназии вместе с моей мамой, а теперь - детский врач, заведует каким-то детским лечебным учреждением.

Пришла пожилая женщина - будь благословенна ее память! - и сказала:

- Очень тяжелый случай. Интоксикация всего организма, пища не усваивается, ребенок погибает от истощения. Прежде всего надо срочно переменить климат. Вы сегодня - понимаете, не завтра, а сегодня! - должны вывезти ее - скажем, в Кисловодск.

- Ну что ж! - сказала мама. - Надо так надо!

Разговор этот был утром, а перед вечером того же дня мы уже сидели в поезде, уходящем на Минеральные Воды.

Не стану описывать эту поездку, она была ужасной: сидеть ночью в вагоне и кормить грудью угасающего ребенка, наблюдать, дышит ли он еще, и думать: "Ну ладно, ну приедем в Кисловодск, а дальше-то что?.."

Но все сложилось счастливо. Едва мы вышли в Кисловодске, как к нам подошло несколько человек, предлагая комнаты. Мы выбрали одну женщину, показавшуюся нам самой симпатичной. Она отвела нас в свой дом и, узнав о нашем горе, посоветовала детского врача. Мама отправилась за ним сейчас же и вернулась вместе с ним. Я же попросила у хозяйки бутылок с горячей водой, чтобы согреть уже застывавшие ножки Наташи. Бутылки явились сразу же. Они были такие горячие, что больно было держать их в руках. Я завернула дочкины ножки в простыню и через простыню старалась отогреть их бутылками. Но ножки оставались ледяными. На счастье, явился доктор. Как мне жаль, что я не помню его фамилии, знаю только, что он был из Москвы, в Кисловодск приехал отдыхать. Он подтвердил, что положение отчаянное, но сказал, что бороться еще можно. Дал пузырек с каким-то лекарством и велел дать одну каплю этого лекарства тотчас по его уходе, а другую - вечером. После каждого приема лекарства дать выпить чайную ложечку чая без сахара и без молока, затем трое суток не давать ничего, даже груди. А через трое суток дать супу (рассказал подробно, как его сварить) из куриных крылышек с протертой зеленью - картофелем, морковью и стручковым горошком.

Я пришла в ужас, но он велел точно выполнить все его предписания.

Как только он ушел, я попросила у хозяйки немного чаю и дала Наташе одну каплю оставленного доктором лекарства. Не знаю, что это было. Может быть, что-то для укрепления сердца.

Надежда ожила во мне, когда вслед за приемом лекарства понос и рвота прекратились совершенно. Вечером я дала вторую каплю. Ночь прошла спокойно, ножки бедного моего ребенка согрелись. Только под утро она запищала, прося есть, а потом кричала голодным криком весь следующий день. Я железно выдержала характер и в тот день, и в два последующих. А потом мама купила на базаре куриные потроха и овощи и сварила суп.

Господи, как Наташа его глотала! Как она была голодна! Как не только мы, но и наша хозяйка обливались слезами, глядя на нее!

Мама побежала благодарить нашего спасителя доктора, а я завернула спасенную дочку в легкое пикейное одеяльце и вынесла на воздух.

Она стала поправляться не по дням, а по часам, исхудавшее тельце снова налилось, опять появились ямочки на локотках и коленках. Чудесный горный воздух оживлял ее.

Почти месяц мы прожили в Кисловодске. Конечно, все было направлено на то, чтобы исцеление больной совершалось как можно скорее и полнее. Ничего для укрепления собственного здоровья мы с мамой из Кисловодска не извлекли, нам это и в голову не приходило. Даже от экскурсий и прогулок, на которые нас приглашали, мы отказывались.

Недели через две кончился мамин отпуск, и она уехала. Мы с Наташей остались вдвоем. Болезнь ее не возобновлялась, и жизнь наша текла спокойно. А еще через две недели приехал Арсений. Не пережив вместе с нами Наташиной болезни, он был склонен считать наши волнения напрасной паникой и к рассказам моим отнесся с безучастностью, которая меня поразила. Я никак не могла ее понять, потому что в это страшное для меня время даже совершенно чужие люди относились к нам с живым участием и желанием помочь.