- Настолько непривычны к чести, - продолжала Ольга, - что и не разумеем ее как бы следовало, даже у кровного моего дитяти нет соображения, что оно - князь над князьями, валяется дитя с чернавкой на рогоже. Вы мне скажите: какого состояния и нрава Оттон-император? Великолепно ли живет, и крепко ли сидит на престоле, и имеет ли дочерей?

- Живет, по слухам, в достатке, - сказал Асмуд, - многими владеет поместьями, живностью всякой, даже львов держит в одном из замков.

- Но до царьградских ему далеко! - сказал Гуда.

- Воин знатный, - сказал Свенельд. - Во всех концах света земли повоевал.

- Книголюб, - сказал Асмуд. - Овдовев, грамоте выучился, да так хорошо, что может в совершенстве книги читать и понимать.

- В кости играть мастер, - сказал Свенельд.

- С греческими владыками подобает родниться, - сказал Гуда. Святослав - внук Рюрика!

- Больно гордые греки, - сказала Ольга.

- Только их цари, - сказал Гуда, - истинные базилевсы перед миром. А нынешний Константин рожден в багрянице. В его роду надо искать невесту.

- А что чести нам маловато, - сказал Асмуд, - может, и наши люди в том не без вины. Вот, сказывали мне, посылал к нам тот же Оттон монаха Адальберта из города Трира. С проповедниками, с дарами. Ну, у нас им известно что сделали: дары отняли, проповедников перебили. Сам Адальберт еле ноги унес, сказавши: "Время спасения еще не наступило для сего народа". А что человек не малый, видать из того, что после этого посольства назначил его Оттон архиепископом Магдебургским.

- Зря дали уйти Адальберту, - сказал Свенельд. - Можно было выкуп взять у Оттона.

Она их отпустила и велела позвать священника Григория из церкви святого Илии. Уже не раз она его призывала.

Пришел сухопарый грек в разлетающихся длинных одеждах. Поднял чистую руку, рукой начертал в воздухе крест между собой и Ольгой.

- Говоришь, значит, - она спросила, - что, умерев и истлев и лежа в земле в виде скелета, я в то же время буду жива-здорова у бога на небесах?

- Так, - он подтвердил, - если примешь крещение.

- Не могу понять.

- Уверовать нужно. Вера более могуча, нежели понимание. Крестись, и придет вера. Ты сейчас постигнуть не можешь, как все переменится в тебе и вокруг тебя, когда погрузишься в купель и дух святый воспарит над тобой. В тот же миг святые мученики со всех икон устремят к тебе взоры и протянут невидимо длани, готовые своим заступничеством прийти к тебе на помощь в любой беде. И в доблестном круге христианских государей ты станешь равновеликой и равночестной. И после смерти душа твоя не будет качаться на ветке, как вы, злосчастные, веруете, в виде бесстыже нагой и мокрой русалки - тьфу, невежество! - а покинув мерзкую и тленную свою оболочку, прямо вознесется в горние дали к престолу всевышнего и пребудет там в блаженстве во веки веков.

И рассказал, какой у горнего престола блеск и роскошь и поют сонмы ангелов, хваля господа.

- Оттуда, - говорил, - нисходит к нам всякая милость и всякий гнев, так что знай, если налетят печенеги - это от него наказание за грехи наши, а если печенеги отвлекутся к дунайским племенам, стало быть, он нас простил. Также если весна дружная и грозовая и хлеба политы обильно и своевременно, это господь бог дарует нам свое благоволение.

- Ох, тут нет ли ошибки, - сказала Ольга, - не Перун ли все же, мне сдается, обеспечивает поливку полям?

- Нет! - воскликнул он. - Перун тут ни при чем, и самое сопоставление кощунственно, и даже из твоих княжеских уст я не желаю слушать такую скверну! Этот дрянной истукан, которого давно пора потопить в Днепре, чтоб он расколотил свою усатую башку о пороги! Что иное все ваши идолы, как не деревянные чурбаны? Всколыхнуло ли их когда-нибудь живое дыхание? Слыхал ли кто от них хоть единое слово? Тогда как наш господь в человеческом образе являлся на землю, жил среди людей, вкушал с ними пищу, учил, творил чудеса, принял муки, преставился, воскрес, голос его звучал в садах и рощах, существующих доселе! Да и дух святый воплощался, правда, в образе голубя, зато неоднократно. Ты тяжко согрешила, приписав Перуну частицу деяний господних, и чтоб не наслали на тебя печенегов или чего-нибудь еще похуже, скажи немедля: боже, милостив буди мне, грешной!

Она это повторила, потом сказала:

- Я согласна, - что поделаешь? - что оболочка моя к старости становится неприглядной и даже мерзкой, но я с ней свыклась - нельзя ли, чтоб она тоже пошла к всевышнему вместе с душой?

- Чего нельзя, того нельзя, - ответил он. - Но обещаю тебе, что в оный день твой скелет вновь оденется плотью и встанет из могилы.

- Юной плотью или вот этой?

- Юной и полной соков! Сказано: обновляется днесь естество человеков, чудно из тления преобразуемое в нетление, облекается в одежду прежней славы, уже не одержимое больше смертью.

- Когда это будет?

- При всеобщем воскресении, когда сын божий явится судить живых и мертвых, и с ним ангелы с огненными мечами. Могу сказать, когда именно это произойдет: в семитысячный год от сотворения мира, то есть ровно через пятьсот тридцать шесть лет с сегодняшнего дня.

Он говорил со строгостью и знанием дела. Слова текли без задержки из его черной бороды.

- Хазары тоже свою веру хвалят, - сказала Ольга.

Он высокомерно улыбнулся:

- Поезжай в Константинополь. В твоей власти снарядить корабли и ехать куда захочешь. Что ты видела? Что знаешь?! Узри своими глазами славу Христову. Если после того станешь слушать хазар - я от тебя отступлюсь: значит, душа твоя закрыта для истины. Поезжай в Константинополь, говорю тебе.

Она снарядила корабли и поехала.

Синим ветром незнакомо и дивно обдувало ее, когда они вышли в море. Раскрылся простор, какого еще не бывало перед ней.

Из простора бежали, бежали, бежали, бежали белые гривки.

Корабли грудями разрезали гривки, то сбиваясь в стаи, то протягиваясь через простор длинным караваном.

Каждый день тут был велик и полон, как эта синевой налитая чаша.

Падал ветер, и приходилось тащиться на веслах.

Ветер набрасывался, вздувались паруса, море бугрилось темными горами, корабли безумно взлетали на вершины и срывались в бездны. Тогда многим боярыням делалось так худо, что они вповалку лежали на палубе, блюя и стеная, а Ольга смеялась над неженками.

Находила черная туча, от средины к окоему резали ее молнии и терзал гром. Священник Григорий при каждом ударе осенял крестным знамением запад, юг, восток и север.

Перун угомонялся, снова воцарялся мир и блеск, и, выпуская из гладких блестящих спин высокие струи воды, мирно плыли куда-то морские чудища.

Русское море оно звалось. Потому что давным-давно мы здесь плавали.

Приблизились к чужим берегам, плыли вдоль них. Там одни пески были как серебро серебряные, другие как золото золотые, по каменным пустынным утесам ползали гады.

Черным вечером, когда, кроме звезд, ничего не видать, вдруг закопошился далеко где-то свет, сгусток света. Стал разгораться, полоской лег по морю, - месемврийский маяк, передышка в пути. Они спустили паруса и к острову, на котором стоит Месемврия, подошли на веслах. Островок спал, выставив против пришельцев враждебную крутизну берегов. Из мрака сверху окликнули - кто, зачем? Снизу прокричали - едет киевская великая княгиня Ольга к императору Константину.

Им позволили бросить якоря, а утром витязи отправились в город заплатить за стоянку, купить припасов. По договору они не могли высаживаться на берег вооруженными. И мечи свои, отстегнув, оставили на кораблях. Но на всякий случай надели кольчуги и спрятали ножи за голенища.

Ольга сидела с боярынями и Гудой на палубе. Смотрела на высокие крепостные стены, на каменную башню маяка, рыбачьи каменные хижины, прилепившиеся к склону, - жилье в таких хижинах наверху, а нижняя часть глухая, неприступная, не хуже крепости. Слушала долетающие с берега чужие голоса... Восемнадцать боярынь с ней было и еще десять родичек псковских и киевских, и дружины двадцать человек, и послы от Святослава и вельмож. Каждый вез на продажу тюки мехов самых лучших. При каждом находились слуги для всех нужд.