- А я не вижу?

- Ты видишь, но тут храбростью надо обладать.

- Храбростью, мне?

- Не той храбростью, - сказал Феодор, - с какой идут в битву. Но той, какая требуется, чтобы сломить ветхую привычку. Ты идешь рубиться - ты считаешь: против тебя сто копий, или двести, или тысяча. Когда же единовластной своей волей ломаешь людскую привычку, враг неисчислим, и невидим, и неуловим, копьем и мечом его не истребишь.

- Епископ наш Леон, - сказал Андрей Юрьевич, - нам не ко двору. Не за нас болеет, за злодеев наших. Епископа будем сажать нового.

- Посадить митрополита! - горячо шепнул Феодор. - Не в Киеве - в Ростове...

- Тогда уж во Владимире, - сказал Андрей Юрьевич.

- Какое сразу умаление Киева, какое возвеличение твоего княжества! Не чужого посадить - своего, ревнующего о твоей славе... на великие дела способного...

- Храброго, - хохотнул Андрей Юрьевич.

- Так, князь! - подтвердил Феодор, грудь его под рясой раздувалась как мехи. - Способного и храброго!

Примолкли. Было слышно дыхание Феодора.

- Митрополита киевского тронуть не дадут, - сказал князь.

- А заставить!

- Белены, отец, объелся? Смуты хочешь? Покамест великокняжеский престол в Киеве считается - кто даст порушить киевскую митрополию?.. Да она и не помеха. Один у них митрополит, другой у нас - это попробовать возможно...

Феодор пришел к попадье и сказал:

- Попадья, а попадья! Слушай-ка. Я, может статься, митрополитом буду.

- Кем? - спросила попадья.

- Митрополитом, митрополитом.

- Ой, да что ты!

- А почему бы нет? - сказал Феодор.

- И мы в Киев поедем?

- Нет, тут буду, тут...

- Так у нас же митрополитов сроду не было.

- Сроду не было, а глядишь, и будут.

Попадья поморгала.

- Федь, - спросила она, - а митрополиты бывают женатые? Чегой-то не слыхала я.

- Не слыхала - услышишь.

- Федюшка, а ведь тогда к нам дары так и потекут?

- Уж не без того.

- Со всех сторон!

- Надо полагать.

- Так ведь это хорошо, Федюшка!

- А то плохо, - радостно сказал Феодор, но тут же пожурил свою попадью, погладив ее по голове: - Дурочка, тебе богатство лишь бы. Есть кой-что получше богатства.

- А что?

- Тебе не понять, - сказал Феодор. - Вот князь, тот понимает.

Нахмурясь, прошелся по комнате с такой осанкой, будто уже обладал митрополичьей властью и все перед ним склонялись до земли.

- Он сказал: возможно. Слышь, попадья? Возможно! Мы с ним - одна душа: он за меня, я за него...

Ночью, засыпая, попадья позвала томным голосом:

- Федь, а Федь.

- Мм? - спросил Феодор.

- Федь, а я кто ж тогда буду?

- Как кто? Ты - ты и будешь.

- Нет, Федь. Вот ты поп - я попадья. У дьякона - дьяконица. А митрополитом станешь - я как буду зваться?

Феодор усмехнулся сонно:

- Ну... стало быть - митрополитицей.

- Митро...

- ...политицей.

- Ах-ха-ха-ха! - посмеялась, засыпая, попадья.

Окруженный плачущими приверженцами, торжественно-скорбно выступил из Ростова неугодный Андрею Юрьевичу епископ Леон.

Возок ехал за ним, а епископ шел по дороге с посохом, как простой странник. Он запретил нести за ним хоругви, несли только маленькую, ему принадлежащую икону Одигитрии божьей матери, путеводительницы.

Извещенный народ высыпал навстречу изгнанному пастырю. В селах выносили на улицу столы, покрытые скатертями, на них ставили иконы и чаши с водой, и епископ останавливался, чтобы отслужить молебен с водосвятием. Плач вокруг него множился, он сам плакал, моля господа защитить православных христиан от гонителей и мучителей.

Пока не прослышали об этом во Владимире. После чего пришлось епископу сесть не в возок - в седло и мчаться, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить коня. И в Киеве, боясь, как бы и здесь его не достала рука Андрея Юрьевича, он не задержался - на греческом корабле отплыл в Константинополь.

Он туда добрался много раньше Феодора и успел оговорить его перед патриархом. Вслед за Леоном явилось посольство из Киева: князь киевский Ростислав, узнав о замыслах Андрея Юрьевича, спешил испросить себе из патриарших рук нового митрополита-грека на место недавно преставившегося.

Патриарх охотно исполнил эту просьбу, а когда приехал кругом очерненный Феодор с грамотой и подарками от Андрея Юрьевича - патриарх был гневен, на подарки даже не взглянул.

- Над святителями ругаетесь! - сказал, стуча посохом. - Гонительство насаждаете в век торжества Христова!.. Ты, иерей, как смел своею волей занять престол епископский?!

- Княжеской волей, владыка! - отвечал Феодор. - Княжеской, не своей...

И хотел привести разные убедительные и изощренные тексты, которые приготовил, сбираясь в Константинополь Но патриарх вскричал:

- Ты неправославного образа мыслей, о тебе говорят, что хулишь монашество, - оправдайся!

Чертов Леон, думал Феодор, стоя перед ним, чертовы киевские попы, всё вынюхали, донесли обо всем! Но не моргнув глазом отвечал достойно и кротко, что на него взвели напраслину, отнюдь он не хулит монашество, напротив того - духовного своего сына, князя, учит любить и чтить чернецов и черниц, чему доказательство - монастыри, воздвигнутые князем, и щедрость раздаваемой им милостыни, слава же о ней идет по градам и весям.

- Но с женой ты не разводишься! - перебил патриарх. - Знаешь ведь, что епископу пристало девство! А еще в митрополиты метишь!

- Грешен аз, - сказал Феодор. - Несмыслен аз. Разведусь.

- Ты ее отошлешь в дальний монастырь! - сказал патриарх.

- Отошлю, - сказал Феодор, поникнув головой.

- Чтоб не виделись больше в сем мире! Лишь после кончины соединитесь в чистоте.

- Да будет так, - сказал Феодор.

Ему удалось под конец смягчить патриаршее сердце. Не столько смирением своим, сколько упоминанием об Андрее Юрьевиче. Патриарх перестал стучать посохом о пол, призвал ученых советников и заговорил о существе дела Ему не с руки было ссориться с сильным православным князем, пекущемся о церкви. Но и прав Киева, где сидел ими посаженный верховный пастырь, греки ни за что не соглашались нарушить, и дело решили наполовину: быть Феодору ростовским епископом, но лишь в том случае, если будет ему рукоположение от киевского митрополита.

О второй же митрополии даже толковать не хотели, как Феодор их не улещал: ссылались на какие-то древние каноны, которых он не знал и оспорить не сумел, хотя чуял, что греки хитрят и водят его за нос с этими канонами.

И потому он вернулся во Владимир пристыженный и распаленный, еще больше распаленный на патриарха и его присных, чем патриарх был распален на него.

- Что ж, на первый раз и то ладно, - сказал Андрей Юрьевич, прочитав послание от патриарха. - Начали с меньшего, а там, даст бог, добьемся и большего.

- Князь мой! - из глубины груди страдальчески промычал Феодор. - Я не поеду в Киев.

- А рукоположение?

- Князь мой! Не могу сейчас видеть врагов моих. Не ровен час согрешу: убью. В Константинополе они из меня бочку крови выпили. Дай отдышаться.

- Ладно, не поезжай пока, отдышись, - милостиво хохотнул Андрей Юрьевич.

- Люба моя! - шептал ночью Феодор попадье. - Что они брешут, окаянные? Тебя - в монастырь! Косы эти - долой! Коленочками этими каменные полы протирать? Чтоб я - да без тебя?! Да пусть они околеют, псы бешеные! Да вся ихняя свора вонючая одного твоего ушка бархатного не стоит!

- Так не отошлешь в монастырь? - томно тянула попадья, без страха, с веселым лукавством.

- Будь я проклят, если отошлю!

- А как же мы будем, когда ты теперь епископ?

- Так и будем, как были, - сказал Феодор. - Вот так и будем.

В руке ростовского епископа были города: кроме Ростова, Суздаля, Владимира - еще Ярославль, Дмитров, Углич, Переяславль, Тверь, Городец, Молога и другие.

Со всеми попами, церквами, монастырями.