В первое мгновение мне стало смешно, в следующее – жутко.
– Как я ни надеялась, она абсолютно не похожа на меня – нужно это признать. Какой в ее возрасте была хорошенькой я – настоящий ангелок! А помнишь, когда шоколадная фабрика объявила конкурс на фото самого милого ребенка для обертки новой шоколадки? Мой снимок предпочли из десятков тысяч других! Там я еще в таком голубеньком платьеце с рюшами, помнишь его? Жаль, этот шоколад больше не производят…
– Побойся бога, Ракель! Разве можно так говорить о своей собственной дочери? Моника еще ребенок. Вырастет – и станет настоящей красавицей!
– Глупости, Алейна! Из некрасивых детей вырастают некрасивые взрослые! Тебе ясно, Моника? Ты должна смириться с тем, что привлекательной тебе никогда не быть! Тебе нужно быть чистоплотной, аккуратной, услужливой -тогда окружающие будут иметь с тобой дело. Ты поняла меня? Поняла, Моника?
Иметь дело – значит любить. А мне так отчаянно хочется, чтобы меня любили. Хотя бы на немножко хочется ощутить себя, как Виржини Фалардо – девочка из нашего класса, которая на День Святого Валентина получила рекордное количество валентинок, а еще конфеты в коробке в форме сердечка и симпатичного зайчонка, держащего в лапах розочку.
Я знаю, кто прислал ей мягкую игрушку – сама видела, как Пьер-Антуан Герен, мальчик из параллельного, волнуясь, вручал красиво завернутый сверток нашему школьному почтальону Любви.
По-моему, Виржини чем-то похожа на мою маму с того самого снимка, где ей одиннадцать и который жюри шоколадного конкурса предпочло всем другим. У Фалардо такое же милое кукольное личико, золотистые кудряшки и даже есть почти такое же небесно-голубое платье с белыми рюшами.
Виржини Фалардо красивая, поэтому она заслужила столько подарков и валентинок, а я – ни одной, даже самой крошечной. Сколько ни надеялась, сколько ни ждала, ни высматривала почтальонов Любви, втайне надеясь, что на этот раз один из них подойдет ко мне.
Маме виднее. Конечно, она права! Нужно быть послушной и неконфликтной, тихой и незаметной. И тогда, может быть, у меня есть шанс, что хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь подарит мне валентинку.
– Да, мама… Я поняла, мама…
– Вы, верно, смеетесь надо мной, Ваше Высокопреосвященство, – прошептала я. – Посмотрите на меня – это абсолютно невозможно! Дайте это задание лучше Фелиции, она больше подходит…
– Я исповедовал ее. Не только ее, – оборвал кардинал. – И решение я принял. Тебе будет дано все необходимое, чтобы подготовиться. Твое сподручничество зачтется перед самими Каином и Лилит. В сердце – покаяние, в устах – исповедь, в поведении – смирение. Грех зависти отпускаю тебе.
Я открыла рот, чтобы проблеять нечто, похожее на возражения, но было уже поздно. Сочтя исповедь и разговор законченными, Коул Тернер отвернулся и, не оглядываясь, пошел по проходу прочь, оставив меня в капелле одну.
ГЛАВА 7. Слишком жестоко
Лифт поднимался на семидесятый этаж, кажется, целую вечность. Это была одна из башен Предьял-Сити, в которой, на одном из последних этажей находились роскошные апартаменты известной певицы Джудиты Рикар.
Хотя глаза Кастора Троя были скрыты очками-авиаторами, которые он не потрудился снять в помещении, даже сквозь черные стекла я чувствовала его неотступный взгляд.
– Зачем вы взяли меня с собой? – не выдержала.
– А вдруг мне кофе захочется? – он пожал плечами. – Кого еще послать за ним, кроме тебя? Ты ведь теперь моя помощница, и обязана выполнять все прихоти своего непосредственного начальника.
На сочетании слов «все прихоти» меня кидает в жар.
– Меньше всего на свете я хотела становиться вашей помощницей… И я не…
Проглотив конец предложения, резко замолчала, потому что его тяжелые руки легли на мою талию, и… скользнули ниже. Вот так запросто – лифтовая кабина с полностью прозрачными стенками неспешно поднималась наверх в башне из бетона и стекла, а офицер полиции Кастор Трой как железными тисками мял мои бедра. Лапал в наглую и совершенно по-хозяйски, словно имел на это полное право.
– Прекратите немедленн… Что вы себе позволяете? -только и смогла вымолвить я, но голос мой звучал совсем неуверенно и слабо.
Ведь он может позволить… Может. Иначе…
– Твое возмущение звучит так жалко, что это, пожалуй, даже мило. Или мне нужно все-таки рассказать комиссару Шенку, что ты украла ключи от моего кабинета и открыла сейф? Не надо? Точно? Тогда сделай одолжение, зайчонок, закрой свой волшебный ротик, пока я не придумал для него более интересное занятие, – Трой сжал меня слишком сильно, грубо сдавил до резкой боли, что, выгнувшись, я уперлась ладонями в стеклянную стенку и с трудом сдержала изнемогающий стон.
Двести метров над землей – с одной стороны лифта Предьял, как на ладони, а с другой проплывают многочисленные этажи торгового центра с сотнями копошащихся, как муравьи, людей. Но он прямо за моей спиной, а его пальцы на моих бедрах – я чувствую их сквозь трусики и плотную ткань моих прямых брюк. Дыхание перехватывает и я падаю, падаю…
– Мне больно, – цежу сквозь зубы. – Уберите руки!
Черта с два он послушается…
– Слышал, Его Высокопреосвященство избрал тебя для светлой миссии, – Кастор Трой прижимает бедрами меня сзади и я, распластанная по стенке лифта, как бабочка по стеклу, с ужасом смотрю вниз, понимая, что бессовестно, бесстыдно теку. – Хорошее дело, богоугодное. Дерзай.
Женский металлический голос как сквозь вату объявляет номер этаж, мелодичный звон раздается где-то на периферии моего сознания и двери лифта открываются.
Кастор Трой выходит как ни в чем не бывало, даже не оглянувшись на меня, и тут же начинает давать распоряжения сразу нескольким полицейским, подскочившим к нему. Сглотнув, я нервными пальцами поправляю брюки (там, в междуножье, они мокрые, постыдно и холодно мокрые!) и на трясущихся ногах выхожу следом.
По роскошным в своем минимализме апартаментам взад-вперед снуют полицейские, но я следую за офицером Троем в огромную светлую спальню. Много белого, слишком много белого – белые стены и белый паркет, глянцевый белый потолок и воздушные белые занавески. Тем страшнее залитая кровью белоснежная постель с окровавленным обнаженным телом женщины в неестественной, изломанной позе. Голова ее утоплена в груде атласных подушек, и они тоже пропитаны кровью.
– Смерть наступила между пятью и шестью часами утра, – негромко докладывает Трою лысеющий мужчина в штатском, но я слышу каждое слово. – На бедре, в том же самом месте, что и у Метреску, след от укола. Скорее всего, ей вкололи тот же самый паралитик, но точнее, конечно, смогу сказать после вскрытия.
Объятая ужасом, приказываю себе не смотреть, уткнувшись взглядом в огромную картину, висящую над кроватью, и являющуюся, помимо кровавых простыней, здесь единственным цветовым пятном. На портрете Джудита Рикар – настоящая красавица – хрупкая блондинка с огромными фиалковыми глазами и пепельными локонами.
– Болевой шок и большая кровопотеря? – абсолютно спокойный, Трой отводит подушки в сторону, и в каком-то ступоре я вижу развороченное горло певицы, напоминающее вывернутую наружу морскую раковину. – Связки вырезаны…
Борясь с подступающей к горлу дурнотой, обхватываю себя руками и отступаю назад. Зачем он взял меня на труп? Зачем?
– В отличие от Метреску, все проделано очень грубо, – деловито замечает полицейский в штатском. – Однако он так же кромсал ее на живую. Без всяких обезболивающих. Обездвижил только, чтобы не трепыхалась – и все.
– Занятный парень, – Кастор Трой кривит губы в усмешке, разглядывая портрет убитой. – С выдумкой. Какие-то следы, отпечатки пальцев? Биологический материал?
– Осматривали несколько раз, чуть ли не под микроскопом. Ничего. Вообще ничего!
Боясь даже думать о том, что в последние часы своей жизни чувствовала несчастная, забиваюсь в угол и опускаюсь на корточки. Жестоко, жестко, и так жутко, что мое собственное горло сдавливает тяжелый липкий спазм.
