Серегинс был серьезным усатым мужчиной двадцати с небольшим лет от роду. С детства он занимался фотоаппаратами, камерами, и всем что может запечатлеть наш бренный мир. С появлением компьютеров он естественным образом занялся и ими. Особенно в плане всего того, что касалось графики и музыки. Комната Серегинса представляла собой пространство, намертво заваленное кассетами, бабинами со старой пленкой, видео и аудио техникой, а также фотографическими приспособлениями. Стены украшали старые постеры, а на столе помещался компьютер – гордость и главный рабочий инструмент. Серегинс курил, отхлебывая из большой кружки растворимый кофе. Я устроился на кровати и думал, что наконец-то, с чисто технической точки зрения, моя жизнь приобретает смысл и понятные контуры.
Дело в том, что когда-то давно, я взялся и написал несколько песен. Это был юношеский порыв, через который проходит почти любой молодой человек, в своем стремлении быть кем-то значительным в новой взрослой жизни, и нравиться девочкам.
Кроме того, Джон Леннон однажды изрек:
– Любой дурак может писать песни, если захочет!
Конечно, я последовал его совету, тем более, что рок-музыка была для меня религией, Новым Язычеством (как метко определил ее один крупный поэт, к тому времени уже захороненный вместе с гитарой на одном из окраинных кладбищ), и я был рад служить этой вере своим творчеством. Натурально, взял и написал несколько песен. Среда, в которой я тогда обретался, с ее экспедиционной романтикой и пением у костра, приняла их на ура.
– Утих прибой, норд-вест ослаб, летит волна, я заяц-краб! – бренчал я на гитаре и люди смеялись.
– Я шел сквозь лес и замку вышел, увитому веревками плющей, я дверь открыл и внутрь пробрался, внутри шел праздник овощей! – выкрикивал я в ритме блюза другой мой опус.
Каждый мужчина должен построить дом, посадить дерево и написать блюз на русском языке.
Невеликая аудитория радостно вздыхала. Хитом стала пародия на сиротскую песню, про погибшего дельфиненка. Делая текст на диване после уроков в школе, я применил, по сути, диалектический метод, набив слезливое песенное клише абсурдом до предела и превратив его в собственное отрицание. Вот что у меня получилось:
В океане средь лазурных волн
Там дельфины нежатся с пеленок
Там по морю танкер полный, полный нефти плыл
А ему на встречу дельфиненок
Там по морю танкер полный, полный нефти плыл
А ему на встречу дельфиненок
Глупый дельфиненок захотел
Посмотреть куда плывет махина
Он подплыл поближе и изрезан был винтом
Точно папой Карло Буратино
Он подплыл поближе и изрезан был винтом
Точно папой Карло Буратино
Все это увидел рулевой
И упал, слезами истекая
Опустил бессильно он штурвал
Танкер завертелся курс теряя
Опустил бессильно он штурвал
Танкер завертелся курс теряя
Трупик дельфиненка тихо плыл
Туда, где море рифы обнажает
И увидел из последних сил, сил
Как на рифах танкер нефть теряет
И увидел из последних сил, сил
Как на рифах танкер нефть теряет
Дельфиненок тихо закричал
Закричал, все зубы обнажая
Закричал кубылкая хвостом
Мама помоги я умираю!
Закричал кубылкая хвостом
Мама помоги я умираю!
Мать, почуяв пленку на воде
Приплыла, в мазуте бултыхаясь
И услышала последний стон, стон
Мамочка прощай, я задыхаюсь!
И услышала последний стон, стон
Мамочка прощай, я задыхаюсь!
Оттолкнув погибшего моржа
Из последних сил она рванулась
И уже потом на берегу
Перед смертью тихо улыбнулась
И уже потом на берегу
Перед смертью тихо улыбнулась
В океане средь лазурных волн
Там дельфины нежатся с пеленок
Рыбаки нашли на берегу
Мать а рядом сына дельфиненка
А потом они нашли еще
Много всякой живности погибшей
Океан был загрязнен на много-много миль
И дельфины всюду умирали!
Позже ихтиологи пришли
Численность дельфинов наверстали
Но какая польза рыбакам
Ведь всех друзей дельфинов потеряли….
Но какая польза рыбакам
Ведь всех друзей дельфинов потеряли….
Случилось все это в краткий промежуток между началом марта и школьным выпускным. Страна готовилась рухнуть в небытие. Неформальные поэты и музыканты, наполнившие культурное пространство за несколько предыдущих лет, уже отпели свои главные песни, Цой врезался в автобус и умер, Гребенщиков выпустил альбом в Америке, а Слава Бутусов вдруг стал скучнейшим мужчиной средних лет. Отцветшая контр – культура доживала последние беззаботные деньки, радуясь непонятно чему.
Что-то сверкнуло над нами….
Что-то сверкнуло….
Что-то сверкнуло, чему б, это быть?
С острым концом и двумя сторонами…
Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!
Эти строки, прочел на излете Перестройки и Советского Союза похожий на солдата, поэт Туркин, перевернув мое сознание и навсегда определив эстетические предпочтения. Через два года он выпадет из окна и убьется насмерть. Также как Туркин, выпадет из уютного и серого советского пространства, и сильно покалечится весь мир вокруг. Мир конца восьмидесятых, с его поэтами и музыкантами, патлатыми хиппарями и металлистами в клепаных кожанках, брейкерами с геометрическими конструкциями из волос и блюющими на рок-концертах панками, а главное, с его неповторимой свободой и радостью быть не как все. Это мир уйдет и бросит меня одного с ненужными в новой реальности песнями и намертво засевшей мыслью о том, что я все же должен их донести. Куда, зачем? Это было трудно определить, тем не менее, я часто об этом думал, а еще о том, что с годами эти песни все больше напоминают тени юности, которая не возвратится.
Морозный шелест крон прибрежных тополей,
Оповестил промозглую природу,
И серый дым небес, и ледяную воду,
И отраженья, что дрожали в ней,
О приближенье войска холода и льда,
Под чьею поступью уже земля дрожала,
Их бацинетов рыл, их острых копий жала,
Казалось, не избегнуть никогда,
Никогда…
Мой дом стоял на берегу озера. Я любил наблюдать как в предзимье, еще зеленые тополя стояли в дымке холодного тумана у самой кромки воды, и отраженья дрожали как напоминания о чем-то таком, что забывать нельзя. Потихоньку, я подбирал новые гармонии на старой гитаре, записывал в тетрадь понравившиеся фразы и мечтал, чтобы что-то произошло. Так продолжалось многие годы, тетрадь и память заполнялась новыми словами, а я оставался на том же месте, с замерзшими тополями за стеклом и туманом вокруг.
Размышляя так, я сидел со старинным товарищем своим, Серегисом, с кофе и с сигаретами и с воспоминаниями, и с надеждой.
Теперь я точно знал, зачем мне ходить в офис. Я буду делать домашнюю студию!
– Ну что, брат Серегинс, – говорил я улыбаясь
– Да так, ничего, – отвечал он.
– Что-то вспомнил, Куйсак. Помнишь, как пацан в Бирсуате утонул? – вдруг сказал Серегинс
– Да, помню…
Это было в экспедиции. Мы с Серегинсом сидели на берегу степной речки Бирсуат. Речка имела вид малозаметного в камышах, извилистого ручья, с редкими окнами широкой и достаточно глубокой воды. В одном из таких мест местные колхозники расширили русло, намереваясь сделать пруд для мелиорации. Потом пруд не понадобился, но расширенное русло осталось. Более того в одном месте дно было резко выкопано, так, что образовало уступок под водой. Можно было сидеть по пояс в реке, свесив ноги в холодную яму на дне. Внешне резкий перепад глубины виден не был. Мы сидели и наблюдали, как отец и сын приехали из соседней деревни купаться. Они ополоснулись на мелководье. Мы встали и пошли к лагерю, отец вышел из реки, пацан лет семи, сидел в воде. Вдруг он подпрыгнул, оступился и резко ушел под воду. Несколько минут ничего не было понятно. Отец повернулся и поискал глазами сына. Вдруг он охнул и прыгнул в воду. Через минуту вынырнул, потом нырнул опять, и наконец, с сыном на руках вскарабкался по высокому берегу к мотоциклу, положил тело в люльку и помчался в сторону колхоза. Все произошло мгновенно. Потом, местные сказали, что сын, все же умер.
