Вот так, благодаря какому-то пикаперу из Барселоны в базилике Успения Пресвятой Богородицы, что в никарагуанском Леоне, она впервые вдохнула пыль «из-под собственных шпунта и троянки[14]», и это было незабываемо, как что-то первое и настоящее в жизни.

Надя рассказывала ему обо всем этом как бы мимоходом. В своей биографии она не видела ничего особенного. Чаще всего поводом для рассказа становилась какая-то банальная мелочь: фотография, лежавшая закладкой в книге, листок календаря, услышанное по радио название местности, в которой ей случалось бывать, или отрывок песни. Этого хватало для того, чтобы начать рассказывать еще одну историю, из которой выяснялось, что мелочь эта не так уж и банальна. Ее истории вырастали одна из другой, как сюжеты в романе-шкатулке: открываешь одну историю-шкатулку, а в ней другая история-шкатулка, и так дальше. Как правило, это были грустные истории, связанные с каким-то несчастьем, иногда со страданием, Надя, однако, так их компоновала, чтобы в конце мог блеснуть лучик надежды.

Она редко рассказывала о себе, а если уж и рассказывала, то в основном о недостатках, ошибках, страхах, пороках и сомнениях. Умела она и посмеяться над собой, над неправильными решениями, дать суровую оценку некоторым поступкам. А еще она никогда не сравнивала свою жизнь с жизнью других, потому что «чужое дело – темный лес, а жизнь тем более».

Несколько недель назад Наде исполнилось двадцать четыре года. И хоть они принадлежали к одному поколению, жили в одном городе, учились в одном университете, разделяли те же ценности и происходили из интеллигентных семей, их биографии были настолько разными, будто она существовала в совсем другом мире и прожила намного, намного дольше. Иногда он задавался вопросом, сколько еще шкатулок предстоит открыть.

Он достал фотографию и долго смотрел на улыбающуюся блондинку. И когда они были вместе, Надя тоже часто смеялась и часто повторяла, что счастлива. Но никогда не смеялась так беспечно, как на том фото.

– Ты заметил, какая я конопатая? – прошептала она, склонившись над ним. – Каждый год у меня веснушки с начала лета до ноября держатся. Когда-то я очень стыдилась этого. А фото сделал дядя Игнаций, мне на нем двенадцать. Я помню, что в тот день, промокшие и замерзшие, мы вернулись из леса с корзинками, полными грибов. Сначала бабушка поставила самовар, а потом приготовила на обед грибной суп с лапшой.

– Ты здесь такая счастливая. Да и вы все, – сказал Якуб, поставив фотографию на стол.

– Ты прав, – ответила она тихо. – Действительно, все. Папка очень старался, чтобы у меня было счастливое детство, а бабушка следила за тем, чтобы он старался. А ты ходил с родителями по грибы? – спросила она, устраиваясь перед ним на столе.

– По грибы? Разве я тебе про это не рассказывал? – Он тихо вздохнул. – Ходил, конечно, ходил. Но только с папой. Мама не хотела. Она боялась, что не сможет отличить поганку от боровика и отравит нас всех. Но это была только отговорка. Моя мама боится леса: клещей, пауков, ужей, даже муравьев. Отец же лес любит. Сколько себя помню, он всегда брал меня в лес. А я нипочем не желал уступать ему в сборе грибов. Я хотел быть таким, как он. Сначала он давал мне корзинку поменьше. Потом, когда я понял его педагогический трюк, мы уже шли в лес с одинаковыми, но все равно у него за спиной был большой рюкзак вроде как для термоса, бутербродов и сладостей. Конечно, он собирал грибов гораздо больше, чем я, но, чтобы я этого не заметил, прятал их в рюкзак. Из леса мы всегда возвращались с одинаково наполненными корзинами. Помню, как я тогда гордился собой.

– Красивая история, трогательная, – прошептала Надя. – А что ты сделал, когда заметил эту уловку?

– Ничего, потому что никогда не замечал! Только спустя годы мама рассказала об этом во время дня рождения отца. Помню, что я был очень недоволен.

Надя обняла его и поцеловала. Вынесла на балкон одеяло, собрала одежду с пола и спустилась на кухню. Через некоторое время он услышал музыку и шорох ее суеты по хозяйству.

Он вернулся к работе. На чердаке стало душно. Опустил все жалюзи – стало так темно, что пришлось зажечь лампу. Несколько раз попытался включить вентилятор, но тот не шелохнулся.

– Чертова китайщина! – прошипел он сердито и потянулся к шлепанцу. Швырнул им в вентилятор, попал в лопасть, и пару секунд устройство покрутилось.

Весь следующий час он писал программу.

Обедали они на террасе. Не возвращались к утреннему спору. Надя даже не упомянула название той злосчастной книги, с которой все началось.

После обеда она вернулась к расчетам для Карины, а он тем временем помыл посуду, починил засов калитки, скосил траву и специальным секатором обрезал шаровидную тую, растущую на клумбе посреди сада.

Вечером они поехали на велосипедах к пруду. Жара не спадала. На травке лежали люди, бегали, высунув язык и едва переводя дух, собаки, верещали измученные жарой дети, на которых кричали родители. Они сразу же направились на «свое место»: боковыми дорожками объехали пруд, преодолели небольшую рощицу, а потом по деревянному мостику добрались до травянистой отмели, которая весной и осенью превращалась в болото. Туда редко кто захаживал. Они устроились под старой плакучей ивой, которая своими ветвями, такими плотными, что образовывали естественный экран, касалась поверхности пруда. Именно Надя однажды назвала эту заросшую травой пустошь «их местом».

В кино на последний сеанс они тайком пронесли вино. В большом зале было всего несколько человек. Они сели в последнем ряду. Когда свет погас, он обнял ее и стал целовать ее руки. Во время первой же рекламы они открыли бутылку. Надя наклонилась и начала целовать его. Когда она расстегивала ему рубашку, на пол упал телефон. Якуб соскользнул с кресла и нащупал его. Надя подняла длинное платье, бросила Якубу на голову и нежно сжала его коленями. Потом ослабила объятия, развела бедра и привлекла его к себе.

– Пойдем отсюда, – тихо простонала она.

Кратчайший путь домой вел вдоль пруда. У парковых аллей было множество ответвлений. Одно из них вело в заросли. То, что нужно. Они пробежали по треснувшему мостку и, держась за руки, добрались до ивы. Надя уперлась руками в ствол ивы и расставила ноги. Когда он поднял ее платье, она встала на цыпочки. Сначала он целовал ее обнаженную спину, затем опустился на колени. Он кусал ягодицы, бодал головой бедра. Наконец он встал, схватил ее крепко за волосы и прижал к стволу.

– Это вожделение, Куба. Животная похоть, – задышала она ему в ухо, когда оба опустились на траву. Все еще содрогаясь, задыхаясь, он был не в силах вымолвить ни слова, а она еще сильнее прижалась к нему. – Знаешь, чего ты меня лишил, что я потеряла? Нет, ты не можешь знать этого, ты не женщина. Я абсолютно лишилась с тобой чувства стыда. Хотя предстала перед тобой, как самка бонобо[15] во время течки. Мне так нравится, когда ты перестаешь быть ласковым и, ничего не спрашивая, просто берешь меня как свою собственность. Ты понимаешь, я ничуть этого не стыжусь. И как теперь быть? Думаешь, ты и дальше сможешь оставаться с такой разнузданной девчонкой? – спросила она с напускным ужасом и рассмеялась.

Он подхватил ее театральный тон, взял за волосы, притянул к себе и сказал:

– У нас проблема. Неразрешимая. У бонобо не бывает течки. Что будем делать, Надя? Как теперь жить? Ну?

– Да ладно! Так не бывает! Разве здесь могут быть исключения? Помню, нам еще в школе говорили, что у всех животных есть течка. Это что же получается? Бонобо постоянно хотят и постоянно могут спариваться? Круглый год?

Он нежно наклонил ее голову, прикусил мочку уха и сказал:

– Именно, именно: бонобо и хотят и могут спариваться круглый год. Точно так же, как и я, – прошептал он ей на ухо. – А еще мухи и комары – усмехнулся. – И слава богу. Потому что какая мне с тебя польза, если бы ты ходила со мной в кино только во время течки?