– Легко ли мне это – решиться на внебрачного ребёнка, – шмыгнула носом царевна.
– А я кое-что придумал, доченька. Будь Ксанфа свободной, для неё байстрюк был бы проклятием, а я сделаю так, что ты этим ребёнком прославишься. Да что там! Люди запомнят твоё имя, а быть может, и моё, только потому, что мы воспитаем этого незаконнорожденного. Так что прошу тебя: умойся, наскоро накрась лицо, можешь не переодеваться. Лучше босиком иди, оставь здесь золочёные сандалии.
– Босиком? После того, как по дворцу потопталась толпа чужих мужиков? Фу!
Пока приводила в порядок лицо Эфра, догадалась она, что отец нарочно заговаривает её, засыпает словами. Но для неё куда важнее оказалась другая осенившая её тогда мысль: чтό бы она не совершила в ближайшие минуты, как бы не повела себя, ответственность лежит не на ней, и гнев богов, если и разразится, то падёт не на её голову. А у неё сейчас просто нет другого выбора, приходится подчиниться отцу… Что такое?
– … всё равно придётся расталкивать. Но ты разбуди его учтиво, поняла? Подёргай там за плечо…
Да за кого отец её принимает! Злость сорвала Эфру с ложа, она подхватила со столика лампу и, злорадно оставив отца в темноте, быстро пересекла гинекей. Вот и вход в мужскую половину дворца, андрон. Лёгкое посапывание, раздававшееся со всех сторон, сменилось столь же совокупным мужским храпом, а царевна замерла в дверях, осознав, что отец не сказал, в какой из гостевых спален постелено царю Эгею. Потом сообразила, что в той, где оставлена горящей лампа. Афинские воины спали у стен в проходе, а один раскинулся, не сняв панциря, прямо на пороге спальни, занятой его господином. Осторожно перешагивая через охранника, царевна сосредоточила на нём всё своё внимание, поэтому, когда, уже в комнате, она осмелились посмотреть на царя Эгея, её бросило в жар: здоровяк лежал на ложе обнажённым и навзничь. Златотканные одежды его валялись на мозаичном полу, и Эфра, сама не зная зачем, старательно обходила их. Вспомнив кое-что из девичьих баек об ужасах первой брачной ночи, она поставила свою лампу рядом с горящей, затушила её и потрогала глиняный корпус, не нагрелся ли он, как и остаток масла внутри. О Афродита Подглядывающая, разве это имело значение?! Вспомнит ли она о масле в самый страшный момент?
В спальне несло винным перегаром, царь не только храпел во сне, но и похрюкивал время от времени. Стоило Эфре подкрасться и протянуть робко руку, как он рыкнул и отвернулся – носом к расписной стене, а к царевне спиной в буграх мышц, густо поросших полуседым волосом. Отдёрнув было руку, Эфра снова принялась приближать её к плечу царя, но опять не успела коснуться – он сам вдруг подхватился, уселся на ложе и очумело уставился на девушку.
– Ты кто? А-а-а…
Как был, голый, царь Эгей прошлёпал к двери, ногой отодвинул за порог охранника, тот заворчал было возмущённо, однако проснулся ли, Эфра не увидела: стукнула дверь, и за нею засов проскрипел.
– Чего стоишь? Раздевайся… И-и-ик… А как зовут?
– Ксанфа, – ляпнула она и принялась освобождать пряжку на левом плече. Хитон, шурша, упал на пол.
– А ты ничего, ладненькая… – и вдруг царь Эгей зевнул, выворачивая челюсти. Продолжил уже скорее капризно. – Знаешь, что? Я с дороги, устал. Мы с твоим царём Питфеем вина попили всласть. Давай развлечёмся поскорее, без этих бабьих ужимок… Я желаю снова заснуть.
Эфра решила чуточку ещё погодить и тогда открыть глаза. Не хотелось ей этого делать, да придётся. Она проснулась уже некоторое время тому назад и не желала возвращаться к реальности. Из отвращения к происшедшему и к самой себе не желала. Однако в гостевой спальне возникли новые шумы, и надо было разобраться, что происходит.
Ну вот, наступило утро. Утро её позора. В дверях стоит бледный отец. Скривился, будто зубы опять разболелись. Встретился с нею глазами и процедил:
– Могла бы хоть прикрыться, бесстыдница.
А Эфре после событий ночи казалось, что отныне мир вокруг изменился, и, в частности, можно не стыдиться отца. Она, однако, прикрылась руками и прошипела с не меньшей злобой:
– Зачем? Теперь ты убедился хоть, что я сохраняла свою девственность.
Тут подвинулось рядом это храпящее чудовище, это скопище твёрдого мяса, прикоснулось отвратительно горячей ногой, засипело-заскрипело:
– Питфей, друг! Никак решил прилечь вместе с нами? Где ты взял эту неумеху? Неужели увёл воспитанницу из храма Артемиды? Я, правду сказать, после твоих вин мало что помню, однако ночь была ещё та…
– Нам надо поговорить, друг Эгей. А ты, Эфра, поди, приведи себя в порядок и жди у себя в комнате моих приказаний.
Эфра влезла в хитон, справилась с пряжками, обулась. Хотела было прихватить с собой лампу из своей комнаты, да только та валялась, опрокинутая, на столике в лужице масла. Царевна почувствовала, что краснеет, и выскочила из спальни. Последнее, что услышала, захлопывая дверь, были слова царя Эгея:
– … говорил, что дочь твою Эфрой зовут…
Час оказался ранний. Рабы ещё не вставали. Царевна отправилась в прачечную и отмылась в глиняном тазу, стараясь не разбудить прачку и её помощницу, спавших на самом сухом месте. Подумав, прокралась мимо спящих и просыпающихся афинских воинов к гостевой спальне и принялась подслушивать. Говорил снова этот противный гость:
– …понимаю, что ты, Питфей, человек очень умный. Я когда-то заучил наизусть твоё изречение о дружбе, его тогда передавали з уст в уста по всей Греции. Сейчас подзабыл уже. Но в жизни ты всегда стремишься устроить так, чтобы пошло на пользу именно тебе, чтобы воплотилась именно твоя задумка. Ну, сам подумай, как ты меня подставил в этой истории с твоей дочерью! Не зная правды о ней, невзначай обесчестил я благородную девушку, царевну – и как теперь, спрашивается, должны мы с тобой поступить?
«Да он не такой тупой кусок мяса, каким мне показался», – удивилась Эфра. Надо же, раскусил отца-лицемера, что ей самой удалось только совсем недавно. Вот и сейчас отец принялся нудить:
– Да разве я лишь для себя ловчил, друг мой Эгей? Теперь моя Эфра родит тебе сына-героя, а мне – внука-героя, мы оба будем в выигрыше и прославимся. А что тебе пришлось, не желая того, мою дочь обесчестить, то это моя беда, не твоя. И я кое-что придумал, чтобы горю нашему помочь.
– И я тоже не останусь в долгу, хитроумный Питфей.
Но что они там порознь или вместе придумали, стало вдруг Эфре абсолютно безразлично. Потому что в ушах у неё зазвучал вдруг мужской голос, приятный такой, ласкающий: «В полдень жду тебя на берегу бухты Погон». Пытаясь понять, что бы это значило, она вернулась в свою спаленку, где уже хлопотала недоумевающая Ксанфа. Поразмыслив, Эфра приказала старательной горничной причёсывать, подкрашивать, одевать и обувать себя по-праздничному.
Уже готовая, съела царевна завтрак, не почувствовав вкуса, и вернулась в свою спаленку. Падая из отверстия под самой крышей, солнечный лучик не прочертил ещё и половины дороги до полудня, когда к ней заглянул отец и дёрнул бородой, вызывая на выход.
В саду за гинекеем их поджидали двое мужчин. Силуэт первого, как только Эфра распознала царя Эгея, заставил её передёрнуться от страха и отвращения. В дальнейшем ей удалось ни разу на него не взглянуть. Второй был афинский воин с мечом у пояса и кожаным мешком, ремешком завязанным.
– Пойдём с нами, дочь, – буркнул царь Питфей.
Они вышли на поле между бывшими Гипереей и Анфией, поднялись на невысокий холм. Здесь, в окружении акаций, лежала большая глыба известняка.
– Давай, Линос, поди посторожи, чтобы нам никто не помешал, – приказал царь Эгей, показывая на ближайшие белые домики. – Эй! Мешок-то оставь.
Воин положил мешок у грязно-белого камня и ушёл. Эфра проводила его глазами, чтобы не смотреть на царя Эгея. Да что происходит? Это два царя ухватились за камень и переворачивают его, покряхтывая. С той стороны его, что лежала раньше на земле, обнаруживается большая выбоина.
– Прежде я в одиночку двигал камень. Играючи двигал, – бахвалится отец Эфры, отряхивая руки. – Пока я не построил дворец, мы с покойным братом моим Трезеном держали тут наши общие сокровища.
