И Петя, крупный, важный, с выпуклыми ляжками мальчишка, живо заволок Василия в общую кучу.

– Будешь медведем, а мы – охотниками, – повелительно объявил он Василию, горделиво подкидывая в руке детское двуствольное ружьецо.

По команде Пети мальчишки повалили Василия на пол, поставили на четвереньки, сами разбежались по углам, за шкафы и столы и стали выкрикивать:

– Бах! Бух! Трах-тах-тах!

С гиканьем подбежали к ошеломлённому Василию, перевернули его на спину:

– У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!

Растянули Василия за руки, за ноги и принялись понарошку разделывать: голову, лапы отрубать, шкуру сдирать. Василию было щекотно, но он не мог засмеяться, потому что сердце его жгла обида: почему именно его сделали медведем, заставили стоять на четвереньках? Василий не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей. Он вскочил на ноги, метнулся, нечаянно ударил локтём Петю. Тот мгновенно и с весёлой сноровкой ответил выбросом ружья в его живот. Василий чуть было не заскулил от боли, однако сдержался, выскользнул из толпы и убежал к окну, будто через него можно было вырваться на волю; мальчишки надрывались вслед:

– Посмотрите, посмотрите: новенький чокнутый какой-то!

Возле окна было спокойнее; во дворе мокрые голые тополя, небо тяжёлое, но тихое, застывшее. Василий прильнул носом к студёному, влажному – со слёзками – стеклу, как он любил это делать и дома. Лучше бы оказаться там, на улице, в сырости и холоде! Хотелось побыть одному; а самое желанное – забиться бы в какой-нибудь тёмный, тёплый уголочек да поиграть бы всласть со своим молчаливым, верным Буратино!

Неожиданно все стали суетиться, побросав игры, когда воспитательница громко возвестила:

– Руки мыть! Строимся на обед. Живее, живее, детишки! Молодцы, молодцы!

Василию не хотелось куда бы то ни было идти, тем более строиться, опять мешаться с толпой; он задвинулся за шторку и даже вцепился в подоконник. Отчаянно смотрел то на воспитательницу, то за окно. Рита Николаевна громоздко решительной поступью подошла к Василию и отдёрнула его от окна.

– Не хочу, отстаньте! Отстаньте!

– А ты, Вася, захоти, – и за руку с неумолимой ласковостью, с подрагивающей на губах улыбкой установила его в строй.

По одному подходили к умывальнику, смачивали руки, становились возле уже накрытых столов и ожидали команды.

– Сесть, – услышали, наконец.

После обеда – прогулка. Рита Николаевна снова построила свою группу и на улице сказала, поспешно и механически указывая рукой:

– Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, – улыбнулась она.

Василий понял, что играть можно только лишь под грибком в твёрдом сыроватом песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему вскоре прискучило копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, а возле воспитательницы стоять ему никакого интереса не было. Подошёл к забору и через щёлку заглянул на улицу. Дорога – грязная, разбитая, дома – вылинявшие, однообразные, но – там воля, там воля, там где-то родной дом, там – мама, мама! И любимый, сейчас совсем одинокий и заброшенный друг Буратино!

– Ку-у-у-да, Окладников? – прищурилась, будто прицеливалась, Рита Николаевна.

Василий вернулся, опустился в песочницу и вперился взглядом в землю. А под боком Петя с дружками вовсю раскачивался, пуская к себе единственно лишь тех, кто заискивал перед ним – дарил фантики, поддавался в рукопашной – Василий особенно презирал таких мальчишек – или же подолгу, унизительно просился на качалку.

– А ты почему не просишься ко мне? – спросил горящий выпуклыми, налитыми, как яблоки, щёками Петя у мрачного, костистого и напружиненного Василия.

– Не хочу качаться, – процедил Василий и отвернулся.

– Ну и дурак!

Все ребятишки резвились, Василий же одиноко и сутуло сидел в сторонке, в этой мало приспособленной для игр песочнице, и уже никто не приглашал его в свой кружок. Он был волчонком, который, как не корми его, смотрит в лес. Хотел было всплакнуть, да сжал зубы так, что заломило в скулах. Никто, никтошечки не увидит его слёз!

Детей завели в группу. Василий же, сам не ожидая от себя такого, шмыгнул за перегородку в сенях. Посидев секундочку-другую, вылетел во двор и стал карабкаться по забору. Он в первые мгновения этого своего отчаянного поступка даже не представлял себе, куда и зачем бежать, но страстно хотелось оказаться от этого ужасного, гадкого, как он полагал, дома очень, очень далеко, настолько далеко, чтобы никогда не найти дорогу назад и чтобы его самого не отыскали. В голове стало проясниваться: поплутает, конечно же, поплутает и всё равно, полагал не умом, а чувствами Василий, придёт-таки к тому единственному на свете дому, где мама, где отец, где Наташа, которая хотя и не берёт его в свои, как она подчас заявляет, взрослые игры да занятия-дела, но она сестра его, она родная его душа, – так говорит мама. Ещё одно усилие, подтянуться нужно и – свобода, путь домой!

Однако кто-то дёрнул, да немилосердно, хищно, Василия вниз, – он сорвался и саданулся оземь. Неутешно, но сдавленно заскулил, однако не столько от боли, которая просекла колено, – от великой досады. Увидел склонившуюся над ним бородатую, по-звериному мохнатую физиономию здоровенного дворника. Дёрнулся, попытался вывинтиться своим юрким тощеватым тельцем, – э-э, нет: такого бугая не одолеешь! Примчалась воспитательница, сгребла Василия и уволокла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил её, однако же силы и тут были не равны.

Вечером Василий нетерпеливо дожидался родителей, однако они отчего-то не приходили за ним. Неужели забыли? – колотилось до клокота в сердце отчаяние. Ночная няня, седенькая, ласковая старушка, стала укладывать детей в постели.

– Хочу домой, хочу домой! – потребовал Василий. – Где мой папа, где моя мама, где моя сестра? Домой! Домой!

– Ты же, милочек, круглосуточный, – участливо и вроде как виновато ответила старушка.

– Круглосуточный?!

– Да, родной, всюнедельный, – скорбно покачала она маленькой, усыхающей головой.

И такого слова обомлевший Василий не знал. Ничего не понял он из объяснений доброй бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его. Невыносимой горечью набухла маленькая, но страстная душа. Василий повалился на пол и разрыдался. Няня, всячески увещевая, отвела его к постели, раздела, уложила, что-то щебечуще нашёптывая в его ухо. Он, взглянув, с надеждой или как напоследок, в чёрное ночное окно, вмял лицо в подушку и долго рыдал и стонал, а она гладила его, пока он не заснул. Хорошая, конечно, бабушка, да она чужой, неродной человек.

Крепкий сон и слёзы, казалось, очистили и оздоровили его душу – утром в ней было свежо, ясно и просторно. Все дети ещё спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным одеялом и смотреть в озарённое солнцем окно. В помещении было душно, но из щёлок оконных рам тянуло блаженным холодком, и Василий, вытягиваясь, ловил ноздрями струйки воздуха. Какое прекрасное утро! Так бы и лежал, и лежал, наслаждаясь пригревами солнышка и токами свежести!

Однако неожиданно он вздрогнул и поморщился: детей стали будить, подгоняя, покрикивая. Рита Николаевна, бодро вышагивая по комнате, неустанно и строго-весело напоминала, что нужно спешить, спешить, так как стынет завтрак, так как есть в этом мире порядок, так как, наконец-то, утро, и все нормальные – ударяла она – люди должны вставать с постелей, умываться и завтракать. Василий одевался нехотя, косясь на эту глазастую, энергичную, всё и вся подмечающую воспитательницу и машинально шевелящихся сонных, угоревших в духоте общей огромной спальни детей. Почему он должен торопиться к завтраку, если ему сейчас совсем не хочется есть, а хочется полежать, мечтая и попотягиваясь в нагретой постели? Какая же была чудесная жизнь под замком, – да, под замком, но ведь дома, в ожидании мама!