И, конечно, нужно уезжать. Ведь этот город рабочих не любит. А что ты видишь в нем, чего ждешь, что хочешь? Эх, бросила бы ты писать свои весточки и отправилась сюда, ко мне. Здесь хорошо! Я обещаю тебе, здесь все будет хорошо.

Но так и вижу, как ты смеешься: сколько людей рвутся в этот огромный город, делают все, на что только хватает сил, чтобы попасть сюда, зацепиться хоть за окраину, хоть за съемный угол в коридоре, хоть за конечную станцию пригородной электрички, а он уже родился в нем и бежит! Чудак-человек. Но не я один бегу. Ты же читаешь, как и я, все эти ленты. Ты видишь, что происходит такое, что хочется бежать безоглядно, закрыв руками уши и глаза.

Все эти новые умные с небритостью своей, велосипедами, гаджетами, кедами на босу ногу, фалафелями и смузи едут на острова, в экзотические государства, лежат там под пальмами и гневные заметки про свой город. Хоть бы они все уехали, что ли, – чуточку легче станет дышать. А я туда не поеду. Что я не видел там? Я всю жизнь читал Горького и Достоевского. А от них никуда не уедешь. Весь мой дауншифтинг – здесь, на автобусных конечных в незнакомом городе, в тишине чужого часового пояса. Россия для меня единственная в мире, ничего другого просто нет.

Здесь еще чувствую, как мое сердце бьется, здесь пока еще могу надеяться.

Жаль, я не очень люблю детей, тем более новых, да и людей вообще. Но я люблю литературу, и эта любовь помогает учить. Я просто не знаю, куда себя деть еще – с этой литературой. Кем работать? Так думал и раньше: на кого учиться? Что же я буду думать потом?

Прости, что пишу об этих печалях. Кто, как не ты, их поймет? А не поймет, так хотя бы прочтет и ответит. Например, что ничего не поняла. Я рад любому твоему ответу. Я привязался к тебе так, как некоторые говорят: привязался к жизни. Не понимаю смысла этих слов. Как можно привязаться к жизни? Бред какой-то. Пока ты живешь, ты и так привязан, ты рождаешься привязанным к ней. Что же представляют собой те, кто не привязан? Но когда получаю конверт с новой весточкой от тебя, кажется, начинаю понимать их значение. Твои письма привязывают меня к жизни, ты привязываешь к ней. Только запомни, что у меня теперь новый адрес, прошу!

Ах да, забыл: напротив моего дома – церковь. Каждое утро бьют колокола, так что жить я буду у Христа за пазухой. Встану, помолюсь, выпью кофе. И на работу. Я пока еще не был в школе, но по карте смотрел: здесь их несколько, рядом с домом. Должны взять: что у них, учителей литературы много? Вот уж не поверю.

Целую ладони твои. Жду весточки.

Ваня.

Упаковав письмо, или как он называл – весточку, в конверт, Иван Матвеевич запечатал его, прижал к сердцу и закрыл глаза. Затем положил конверт на письменный стол и подошел к окну – большому и широкому, с массивным подоконником. Учитель посмотрел на него, затем провел рукой – вроде чистый – уселся и стал рассматривать, что происходит на улице. Бородатый мужик с пакетом, набитым каким-то тряпьем, подгонял усталую собаку, две девочки в одинаковых розовых куртках и белых шапках, смеясь, перебегали дорогу – хотя необходимости торопиться не было, автомобили здесь проезжали редко. Крепкий парень в кожаной куртке, на вид совсем молодой, орал непотребности в трубку мобильного телефона. «Вот кого ты будешь учить», – подумал учитель, он встал, прошелся несколько раз по комнате и снова вернулся к конверту. Взял ручку и написал в углу конверта, там, где адрес, только немного ниже, цифры. Достал телефон и набрал их же в SMS. Подумав, отправил. Прошел на кухню, открыл дверцу холодильника и достал бутылку водки.

– Местная, нижегородская, – пробормотал учитель, осматривая бутылку. – Вот и попробую.

Он плеснул водку в стакан и выпил не закусывая. Из окна кухни открывался вид на забор – по соседству с домом намечалась стройка, но она еще не началась, а забором обнести успели.

– Уныло, – морщась от водки, произнес Иван Матвеевич. – Но ничего, мне же не на кухне жить.

Водка подняла настроение, добавила активности, желания что-то делать – собственно, ради этого он и пил. Через пару минут учитель уже выходил из подъезда и, сжимая конверт, бодро перепрыгивал лужи и грязь: асфальтированного тротуара перед домом не было, и, чтобы выйти на дорогу, нужно было постараться.

– Что же тут будет, когда дождь пойдет, – беззлобно ворчал учитель.

Преодолев грязь, он посмотрел в небо, чтобы узнать, не собирается ли взаправду пойти дождь, и тотчас обомлел. О небе пришлось забыть: из углового окна соседнего дома на него смотрел недобрым взглядом бритый парень – а может быть, и мужик. Он был раздет по пояс или вовсе раздет – этого нельзя было увидеть, глядя снизу на третий этаж. Но даже с такого расстояния учитель мог убедиться, что парень здоров как медведь, весит вдвое больше него и при случае сможет убить одним ударом: его руки огромны, а рот искривлен то ли усмешкой, то ли злобной гримасой. Парень смотрел на него в упор не отрываясь, и, дождавшись, когда учитель, смущенный, отведет взгляд и сделает вид как ни в чем не бывало, крикнул на всю их тихую улицу:

– Эй! – повинуясь голосу, Иван Матвеевич посмотрел вверх, но тут же отвел взгляд. – Ты зачем сюда приехал?

«Нельзя реагировать, нельзя», – бурчал учитель под нос, внезапно протрезвев и ускорив шаг. Для пущей, как ему казалось, убедительности он посмотрел на свои наручные часы. Но тут же осознал, каким нелепым вышло действие: парень захохотал, да так, что не мог остановиться. Смех был угрожающим: он раскатывался как гром на внезапно потемневшем над учителем небе. И в этом смехе Иван Матвеевич слышал отчетливо: встречу на улице – просто убью, даже спрашивать не стану. Все, что нужно, уже спросил. А ответ? Да зачем он, и так все ясно. Бродячий пес приехал не к тому хозяину, не знал, кто всем здесь заправляет.

Учитель шел по середине улицы, самой типичной для этого города – по таким, должно быть, бродил молодой Горький – окруженный маленькими покосившимися домами, он уже исчез из зоны видимости парня, а смех все еще громыхал над ним. Ему казалось, что этот смех схватил его за горло и больше никогда не отпустит. Учителю стало страшно, и он захотел бежать. Но вот забили в колокола служители церкви, приглашая всех жаждущих спасения на вечернюю службу, и громогласный бой заглушил казавшийся дьявольским смех.

– Бог со мной, – прошептал Иван Матвеевич. – Бог не даст мне пропасть.

Но, надеясь на Бога, он решил поискать и другие способы защиты. Первым и самым простым был звонок хозяйке квартиры. Узнав причину и услышав обреченность в голосе нового квартиранта, женщина рассмеялась:

– Так это же Витька. Он дурной. Башку ему года три назад проломили. Я скажу, чтобы тебя не трогали. Но здесь, конечно, он авторитет – а сложно ли, одни деды да бабки вокруг! Нормальные люди отсюда едут. Ну, ты извини, конечно. Это я не о тебе, – учитель не помнил, когда они перешли на ты, но ситуация заставила смолчать. – Скажу, не боись. Будешь родственник мой. Только не откуда ты приехал, упаси Господь. Из Ленинграда, например. Ну, или придумай сам, ты городов, наверное, много знаешь.

Последние слова не обнадеживали – из них было ясно, что учителю не избежать общения с Витькой, поэтому он решил разжиться оружием. Эта идея, конечно, не могла прийти ему в голову сама по себе, но в поисках еды и возможности отправить письмо он забрел в большой торговый центр в самом центре Нижнего, где, как ему представлялось, все это должно быть. Да и водочки не помешало хлопнуть после стресса. Или хотя бы пивка. Однако вместо опьянения Иван Матвеевич был второй раз за сегодняшний день отрезвлен. Копаясь в своих мыслях и бормоча что-то неразборчивое, он обнаружил себя между высоких стеклянных рядов с пистолетами и сам ахнул от неожиданности. Навстречу ему шел улыбчивый консультант, начиная традиционный для таких ситуаций разговор:

– Вам что-то подсказать? Заинтересовались?

– Ой, нет, что вы, – смутился учитель, косо поглядывая на пистолеты. – Хотя…