Человек интуитивно чувствует, что он не вполне целостен без мира природы, без внутренней связи с ним. Этот мир рядом с нами: животные, растения. Только их обязательно надо воспринимать внутренне, субъектно, а не как нечто внешнее, не как объект. Человек подчиняется глубоко сидящей в нём, неискоренимой потребности иметь рядом с собой душу живую. Ему присуще вести любовный диалог с каждой травинкой, с каждой божьей тварью, видеть вокруг себя разнообразный мир творений.

Сознание имеет силу губить или возрождать. Человек должен восстановить в себе тёплое, душевное отношение к природе. Творческая активность, творящее слово не могут примириться с экологическим бесчинством. Природа чувствует любовное и бережное отношение к ней, она воспринимает токи мысли-любви, она ответнолюбяще чувствует благородство человека. Каждый высокодуховный человек – это облегчённый вздох природы. Она заряжается излучением любящего духа и возрождается благодаря ему. Единство человека и природы осуществляется прежде всего в духе. На первом месте духовное взаимодействие, а потом уже целесообразность, прагматика, научные изыскания. Высокодуховный человек не замыкает природу в свои границы, а, наоборот, устанавливает пределы своему произволу. Такой человек понимает, что у него есть большое планетарное тело, являющееся его неотторжимым продолжением.

Шелест листьев, шелест слов… не одним ли языком говорят они? В пламени зелени тайна жизни, в струении слов тайна человеческого духа – тайна истины, добра и красоты. Слова и страницы подобны листьям, а листья – словам, ибо тайны их – от Единого. Вот и тяготеют они друг к другу, и хотят понять себя в другом. И говорит человек: я как дерево. И говорит дерево: слова мои, куда вы разлетелись! И не вырастают ли в чащобе томов слова о лесах? Вот Достоевский очень любил лес и в последние свои дни говорил жене: «Пусть все продают, а я не продам, из принципа не продам, чтобы не безлесить Россию. Пусть мне выделят лесом, и я его стану растить и к совершеннолетию детей он будет большим»[12].

Другой русский гений сказал: «Книги – суть реки, напояющие Вселенную» (Нестор). Поистине, словом напоена Вселенная! Где же берут начало эти реки? Откуда приходит слово? Сказать: из головы – ничего не сказать. Поле словес вокруг нас, и не только в людях, книгах, в храмах, а в садах, в самой природе. Ю.М. Лотман ввёл понятие «семиосферы» – информационной сферы в самом широком смысле слова. Он писал: «Семиосфера современного мира, неуклонно расширяясь в пространстве на протяжении веков, приняла ныне глобальный характер, включает в себя и позывные спутников, и стихи поэтов, и крики животных. Взаимосвязь этих элементов семиотического пространства не метафора, а реальность»[13]. Без семиосферы язык не только не работает, но и не существует.

Каждому человеку дано своё слово. И оно, как дерево, вырастает в нём на почве земной семиосферы, т. е. в условиях языка природы, родного народа и всечеловеческой культуры. И каждый человек должен произнести своё слово, которое не случайно, так же, как не случайна ни одна жизнь, ни одна тварь, ни один народ – всякое слово должно быть сказано и услышано! «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих» (Мф. 4:4).

Странные строки Евангелия о смоковнице, засохшей от слов Христа, толкуют по-разному, часто весьма иносказательно. Эти строки заставляют задуматься о взаимосвязи слова и природы, слова и биосферы в духовном контексте. Эта взаимосвязь иногда удивительно приоткрывается в творчестве русских поэтов.

Читая Рубцова и вникая в обстоятельства, сопутствовавшие написанию того или иного стихотворения, мы вдруг осознаём, что не только в самом авторе, а и вокруг него присутствует некая тайна. Эта тайна в сопряжении, в сопричастии, в творческом порыве его мечты, души и тех деревенек, пажитей, ёлок, холмов и небес, без которых он не мыслил своего существования, и к которым он тяготел, как к своему продолжению, к тому, что является им самим, распростёртым на всё окрест.

Он ощущал, что всё это – он сам, такой открытый и чуткий! Словно гений его скрывался в этих елях, избах, осенних сумерках; словно бы за его спиной стоял русский лес и поверял ему свои думы.

А Пушкин? Разве тайна его «Евгения Онегина» не связана с неуловимой тайной Михайловского? Или его «Маленькие трагедии» – с тайной осеннего Болдино? Что-то ведь есть в самой земле и небесах, что наполняет гения силой. Не зря же он за тысячу вёрст скакал в Болдино!

Гений – это не только гений человека, но это гений и той природы, которой он доверился, и которая стала с ним единым целым. И они вступают в диалог. Если же диалог прерывается, то исчезает гармония. И тогда смоковница не даёт плодов, и душа Болдино не нашёптывает Пушкину свои тайны, и не играют речные блики в душе Рубцова. Дух природы дружен с духом человека – Христос заповедал их гармонию.

Мир словесен. Но об этом не кричит. Он молча позволяет называть его. И откликается лишь на то слово душевное, сокровенное, которое угадывает истинное его имя и призвание. О, это даётся только истинным поэтам и великим праведникам, людям с душой такой живой, что она во всём чувствует жизнь, и сливается с ней, её любя!

Мир ждёт этого слова, ждёт этой любви. Он жаждет самовыражения, чтобы ему помогли заговорить, высказаться «березовым весёлым языком»! Жаждет выйти навстречу человеку, но не знает как это сделать.

Русская поэзия. Она доброжелательна, жертвенна и сострадательна: «Россия, Русь, храни себя, храни!» Русская поэзия выходит навстречу миру и заклинает его: «Живи, живи! Лучше я погибну, но ты живи, пребудь вовеки, ибо я люблю тебя!» Поэтому так много жертв среди русских поэтов и прошлого и нашего веков. На Руси всегда верили в особую, вещую силу слова. В России поэт всегда больше, чем поэт. Потому так и боялись их слова – поэты были едва ли не повелителями стихий. Достаточно вспомнить, как слушали слово Достоевского, плакали и братались после его выступления на Пушкинском торжестве.

В чём суть словесно-художнического феномена? В чём суть поэтического творчества? Разве только в том, чтобы подобрать удачные слова, «одеть» ими вещь или явление? Нет, это лишь тысячная доля дела: слова – в меньшей мере «средство выражения», скорее они – цель художественного произведения. Не писатель и поэт описывают вещи – наоборот, каждая вещь сама говорит своим языком. Всякая вещь имеет свой голос, свои краски, свои формы и объёмы – это её язык, которым она заявляет о себе в этом мире, и благодаря которому входит в содружество мира бытийного.

Поэт должен уловить язык, которым вещь стремится сказаться в надежде стать словом. Он угадывает, порождает то слово, через которое вещь хотела бы открыться, высказаться в нём. Поэт ловит вселенский ритм дирижирования Творца. И язык бытийствующей вещи (текучей и преходящей) благодаря поэтическому гению переведён в слово – язык цветной и временной становится нетленным словом, вословлен!

Но и слову нужен язык вещей. Вечное нуждается во временном. Слово должно наполниться вещью, исполниться ею. Происходит процесс взаимопроникновения: слово идёт к вещи, вещь тянется к слову. Поэт именно устрояет встречу вещи и слова; он идёт встретить вещь и, взяв её за руку, привести из мира юдольного в мир совершенства, в горний мир. И происходит встреча горнего мира с земным. Выговоренное гением слово – это полнота вещи! Это стезя её восхождения к Богу. Слово ведёт к вечности.