Он вздергивает бровь и улыбается. Я снова устремляюсь вверх по лестнице.

Чем выше, тем сильнее ощущается ветер. Наконец мы добираемся до комнаты с фонарем. Мощные завывающие порывы ветра проникают через трещины в стене.

– Первым смотрителем маяка был француз, – рассказываю я, – он и назвал остров Люмьером. В те времена поддерживать фонарь и призмы в рабочем состоянии было намного сложнее, не то что сейчас, когда почти все автоматизировано.

– Откуда ты все это знаешь?

– От папы, – машинально отвечаю я. – После того как мои родители купили остров, он досконально изучил все о маяках. – Я с трудом сглатываю и продолжаю: – Лампу и стекла нужно проверять каждый день. И пару раз в неделю протирать все поверхности, потому что в соленом воздухе они быстро покрываются налетом. Ничего сложного. Зато во время шторма или в густой туман маяк может спасти жизнь рыбакам в открытом море. Поэтому мы не даем ему погаснуть.

Бо кивает и подходит к окну, чтобы посмотреть на остров.

Я же смотрю на него: широкие плечи, уверенная поза. Кто он такой? Что привело его сюда?

Туман навис серой пеленой, так что особо не разглядеть, что там внизу. Еще несколько минут Бо рассматривает окрестности, и мы спускаемся по винтовой лестнице.

Отис сидит на деревянном настиле снаружи и ждет, смаргивая дождь, пока я запираю дверь. Ольга расположилась чуть поодаль, вылизывая свой рыжий в полоску хвост. Они привыкли к вечному дождю и не боятся сырости, тут сдался даже кошачий инстинкт.

Мы идем к самой высокой точке острова, минуя старый фруктовый сад. Яблони сорта «бребурн» и анжуйские груши с веретенообразными плодами разрослись так, что больше напоминают лес. Говорят, что морской воздух губителен для фруктовых деревьев, но на Люмьере всегда хороший урожай. Такая вот аномалия.

– А как насчет сада? – спрашивает Бо, остановившись у последнего в ряду дерева.

– А что с ним?

– Деревья много лет никто не обрезал. – Он осторожно касается чахлой, почти без листьев ветки, словно может почувствовать историю дерева, просто прикоснувшись к нему. – Нужно убрать сухие ветки, подрезать все лишнее.

– Ты в этом разбираешься? – Руки начинают зябнуть, и я засовываю их в карманы плаща.

– Я вырос на ферме.

– Маме, по правде говоря, нет дела до сада.

– Но раньше им кто-то занимался. – Бо прав, раньше за садом ухаживали. Деревья плодоносили, давали урожай зимостойких яблок и груш. Но все это в прошлом. Теперь они разрослись и согнулись от ветра, а плоды мелкие и горькие. – Немного работы, и деревья проживут еще лет сто.

– Ты и правда мог бы возродить сад?

– Конечно, но это займет некоторое время.

Я смотрю на ряды деревьев с легкой улыбкой. Сколько же лет прошло с тех пор, когда он был по настоящему цветущим. Как и все на Люмьере, сад пришел в упадок. Но если можно спасти деревья – то, может быть, можно спасти и весь остров.

– Хорошо. Давай так и сделаем.

Он улыбается, и на миг наши взгляды встречаются.

Мы обходим остров по периметру, и я показываю Бо остальные постройки. Он старается идти не слишком близко, следит, чтобы не коснуться моей руки, переступает по камням осторожно и не торопясь. Однако украдкой бросает на меня взгляд – когда думает, что я этого не вижу, – тогда я сглатываю, стискиваю зубы и не смотрю в его сторону.

Мы останавливаемся на краю утеса, в самой западной точке острова. Волны с силой разбиваются о берег, оставляя на камнях пену.

Так близко к морю песня звучит как громкий шепот прямо в наших головах. Как будто сестры стоят рядом с нами, дышат в затылок.

– Сколько человек умирает? – спрашивает Бо.

– Что?

– Сколько человек умирает в тот месяц, когда сестры возвращались?

Я скрещиваю руки на груди, ветер треплет волосы.

– Каждая из сестер забирает одного… обычно.

– Обычно?

– В зависимости от обстоятельств.

– Каких обстоятельств?

Я пожимаю плечами, вспоминая лето, когда пять или шесть тел были найдены на берегу. Песок в волосах, соленая вода в легких…

– Наверное, в зависимости от того, как сильна их жажда мести.

– А как они выбирают?

– Выбирают кого?

– Того, кого хотят утопить.

Воздух застревает у меня в горле. Ни туда ни сюда, как будто рыба заглотила крючок.

– Наверное, так, как выбирали себе любовников, когда были живы.

– Так что же, они влюбляются в тех, кого убивают?

Я решаю, что Бо иронизирует, но, когда поднимаю на него взгляд, замечаю, что его глаза потемнели, а полные губы напряжены.

– Нет, вряд ли. Дело тут не в любви.

– Значит, месть?

– Месть.

– Идеальное оправдание для убийств. – Бо переводит взгляд туда, где полоса тумана поднимается вверх с поверхности моря, как облако дыма.

– Это не… – Я заставляю себя замолчать. Убийства. Так и есть. Можно назвать его проклятием, но суть не изменится: каждый год здесь происходят убийства. Преднамеренные. Жестокие, варварские убийства. Чудовищные по своей сути. Череда убийств длится две сотни лет. Город заново переживает прошлое, которого не может изменить, год за годом приносит жертвы. Око за око.

Убийства предсказуемы, как фазы луны. Как приливы и отливы. Смерть приходит и уходит.

Бо не торопит меня. И я молчу. Все мысли забились куда-то в глубокую темную нору. Я дрожу, холод пронизывает насквозь.

Мы смотрим на бурное море, и я спрашиваю:

– Все-таки почему ты приехал сюда?

– Я искал работу, – повторяет Бо. – Сел на автобус и доехал до конечной остановки.

– И ты раньше никогда не слышал о Спарроу?

Бо смотрит мне в глаза. Капли дождя висят на его ресницах, стекают по подбородку, по темным волосам.

– Нет.

И вдруг что-то меняется в ветре.

Внезапно над островом повисает тишина, от которой у меня по затылку пробегает озноб.

Пение прекратилось.

Бо подходит к самому краю утеса – будто оттуда легче расслышать умолкшие звуки.

– Закончилось.

– Сестры нашли себе тела, – выдавливаю я из себя. Тишина впивается мне под ребра, заполняет легкие. Я знаю, что будет дальше. – Они возвращаются.

Закрываю глаза, прислушиваясь к безмолвию. Это произошло быстрее, чем во все прошлые разы.

Пришел черед убийств.

Мы ждем смерти с замиранием сердца.

Мы знаем, что смерть неизбежна.

И все же мы содрогаемся, когда она хватает нас за горло и тянет на дно.

Мемориальная доска на каменной скамье на Оушен-авеню.

Открыта в 1925 году.

Резиновые сапоги утопают в грязи, дождь моросит непрестанно, по рукавам дождевика стекает вода. Я иду через сад.

Мы разошлись час назад. Бо вернулся в коттедж, а я, хотя и собиралась лечь в постель – голова все еще гудит, все мышцы ноют, – решила побродить по острову в одиночестве.

Вот и знакомый старый дуб в центре сада. Мы проходили мимо него совсем недавно, но не остановились.

Сад – мое самое любимое место на острове. Здесь, укрывшись среди старых деревьев, я чувствую себя в безопасности и позволяю воспоминаниям течь нескончаемым холодным потоком. Дуб стоит отдельно от других деревьев, потрепанный штормами и наполовину засохший. Он уже рос на острове двести лет назад, когда сестры Свон впервые ступили на этот берег, когда они еще были живы.

Я провожу пальцами по стволу и нащупываю контуры сердца, вырезанные давно умершими влюбленными. Этих людей уже нет на свете, но сердце сохранилось.

Опускаюсь на землю у подножия дерева, прислоняюсь к стволу и поднимаю глаза: по небу несутся рваные тучи, пойманные непостоянными океанскими ветрами.

Сезон начался. И этому зажатому между горами и морем городку не уйти от расплаты.

С океана надвигается шторм.

Часы у кровати показывают одиннадцать. Половину двенадцатого. Полночь. Мне не спится.