По первому вопросу Митрополит ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны, - ни официально, ни приватно.
По второму вопросу Митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.
Но центр тяжести - в отношении личной ответственности Митрополита заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний - путем разнообразнейших и коварнейших вопросов - кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма {41} прозрачно внушалось, что назови он "редакторов" или даже отрекись только от содержания своих заявлений, - и он будет спасен.
Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени, искренними.
Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить Митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждении, - это имело бы свои "неудобства". Наоборот, Митрополит, раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и "милостиво" пощаженный такой результат был бы гораздо заманчивее и для сов. власти, и, тем паче, для стоявшей за ее спиною в этом деле "живой церковью".
Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как-то особенно настораживались каждый раз, когда Митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что сов. власть ведет здесь "игру" на жизнь или смерть, - это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у сов. власти не оказалось партнера. Митрополит, как бы не замечал протягиваемых ему "спасательных кругов" и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвечал: "я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали, исключительно, моему ведению, как архипастыря". При этих ответах в голосе Митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, - вообще, ему совершенно несвойственный.
После этого - для него лично все было кончено. Предстоявшая ему участь окончательно определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью.
Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен. С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой на устах, Митрополит, среди вздохов и сдержанных рыданий в публике, - возвратился на свое место.
Нужно отметить, что один лишь обвинитель Смирнов пробовал (в начале допроса) держаться свойственного ему издевательского тона в отношении Митрополита.
Со стороны защитника Гуровича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население {42} Петрограда. "Мы знаем, что вы можете расстрелять Митрополита, - сказал защитник, - но вы не можете ни оскорблять Митрополита, ни допускать этих оскорблений, и всякий раз, как это случится, защита будет неустанно протестовать".
Протест защиты был поддержан аплодисментами публики. Председатель трибунала грубо оборвал публику, но, очевидно, какие-то закулисные меры внушения были кем-то, власть имеющим, приняты в отношении Смирнова. По крайней мере последний, в дальнейшем допросе Владыки, держал уже себя - со стороны формы - сравнительно прилично.
Неизгладимое впечатление оставил также допрос архим. Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него, как из рога изобилия, вопросы. Он не позволял "допросчикам" злоупотреблять своим положением. Система допроса в сов. суд заключается, между прочим, в том, - чтобы по одному и тому же предмету предлагать бесконечно повторявшиеся вопросы, слегка варьируя форму их. Грубый прием, рассчитанный на то, чтобы легче "сбить" допрашиваемого, О. Сергий неумолимо пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: "я уже на этот вопрос ответил и повторять свои ответы не желаю". Он не допускал со стороны трибунала и обвинителей обычного издевательского тона в отношении допрашиваемого. Так, Смирнов, поставив сначала о. Сергию ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, - обратился к нему напоследок с вопросом: "Как же Вы оказались в монахах, по убеждению?". О. Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова с ног до головы уничтожающим взглядом и бросил ему в ответ: "Послушайте, Вы по-видимому, не понимаете оскорбительности Вашего вопроса. Я Вам отвечать не буду".
Архимандрит Сергий был привлечен к делу в качестве одного из товарищей председателя злополучного общества петроградских православных приходов. Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы, Правление занималось политикой: лично же себя объявлял совершенно солидарным с Митрополитом.
Председатель того же правления, проф. Ю. П. Новицкий, в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность правления, доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась, исключительно, в круге вопросов церковноприходского быта.
Бывший юрисконсульт Лавры, И. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса, ясно предвидевший его неизбежный финал, {43} - давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.
Не будем подробно говорить о поведении остальных подсудимых (надо думать и поныне здравствующих в сов. России) во время их допроса. Достаточно сказать, что духовенство и, вообще, интеллигентская часть подсудимых, в общем, держали себя спокойно, без того панического заискивания, которое часто наблюдается со стороны обвиняемых в сов. трибуналах. Случаев оговоров или инсинуаций по адресу других лиц с целью смягчить свою собственную ответственность не было. Многие держали себя с большим достоинством; некоторые - героически, открыто исповедуя свою солидарность с точкой зрения Митрополита.
VII.
Допрос подсудимых, продолжавшийся без малого 2 недели наконец окончен.
Трибунал переходит к допросу свидетелей.
Главнейший и интереснейший из них, Введенский, - волей судеб не мог быть допрошен. На второй же день процесса, при выходе из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в Введенского камнем, чем причинила ему поранение головы. Была ли эта рана, действительно, серьезной, или же Введенский использовал этот случай, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания - решить трудно. Во всяком случае, Введенский, "по болезни", больше в трибунал не являлся. Обвинение заменило его другим, "равноценным", свидетелем, Красницким.
Первым допрашивался член Помгола, он же "ректор университета, имени Зиновьева", Канатчиков. Этот "ученый" в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, - заявил совершенно неожиданно, что Помгол никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения Митрополита формулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты. Когда же защитник Гурович предъявил ему его собственное предшествующее показание (прямо обратное, по содержанию, тому, что свидетель только что заявил),
- Канатчиков, не смущаясь, объяснил, что у него "странно устроенная память: он, свидетель, человек - схематических построений; отдельных же фактов он никогда не помнит". Это оригинальное заявление, по требованию защитника, вносится целиком в протокол заседания.
Затем, в зал был введен свидетель Красницкий.
{44} Bыcoкий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими бескровными губами, еще не старый человек (лет 40-45), в священнической рясе, решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое "показание". И с каждым словом, с каждым звуком этого мерного, спокойного, резко-металлического голоса, над головами подсудимых все более сгущалась смертная тьма. Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный "судебный убийца", имевший своей задачей заполнить злостными инсинуациями и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Слова, исходившие из его змеевидных уст, были настоящей петлей, которую этот человек в рясе и с наперсным крестом, поочередно набрасывал на шею каждого из подсудимых. Ложь, сплетня, безответственные, но ядовитые характеристики обвинения в контрреволюционных замыслах - все это было пущено в ход столпом "живой церкви".