– Вот и я так думаю. Только бы не съели эти материалы до того, как принесут ко мне!

– Ха! Ха! – после театрального смеха начальник безопасности, сурово взглянув на своего президента, добавил: – Сейчас я выдвигаюсь в одно интересное место, там смогу получить больше информации по этому Элиоту. Бернар, вы говорите, его зовут Элиот – слишком известная фамилия в Париже в криминальных кругах. Надеюсь, что он действительно сын этого Элиота. Если так, тогда можете смело переводить деньги! Там держат слово и отвечают за него!

После этих слов начальника безопасности президент концерна принял для себя окончательное решение воспользоваться предложением профессора.

Апрель 1977 года. Ленинград – Краевой центр. Ленинград и всю Ленинградскую область обложили плотные дождевые облака, медленно придвинувшиеся мрачной стеной от горизонта до горизонта, со стороны Балтики из Скандинавии. Приход весны, с апреля и до середины мая, почти всегда сопровождался такими погодными условиями. Аэропорт «Пулково» был закрыт как на вылет, так и на все прилеты.

В зале ожидания скопилась большая толпа пассажиров, которые, посматривая на свинцово-черные тучи, качали головой и не ожидали скорого отправления, а приезжающие на встречу лайнеров, покрутившись в зале, большей частью возвращались в город.

На одной из скамеек сидели двое молодых мужчин, уже вполне одуревших от бесконечного ожидания.

– Слышь, Валер! Поехали отсюда! Давай, на вокзал! Через два часа будет поезд! – лениво сказал один другому и встал, потянувшись всем телом от долгого сидения. – Мы тут можем просидеть еще сутки, а то и двое!

Он протянул руку и выдернул со скамейки второго, высокого, худощавого мужчину в джинсовом костюме с небольшой сумкой на плече. Первый был чуть пониже и слегка полноват, одетый невнятно, как большинство окружающих.

– Стас, и я устал! Не могу, не выдержу трястись в поезде до Края почти полтора суток. Уж лучше здесь торчать, может, разкумарится погодка, вдруг откроют Питер! – Они оказались друг против друга.

– Вы освобождаете места? – громко спросили сзади.

– Нет, мы будем ждать! – ответил второй, которого назвали Валера, и снова сел на скамейку, а за ним и Стас, внутренне недовольный, что вот так все осталось на своих местах.

– Может, и правильно! – пробурчал Стас, невесело подмигнув своему другу.

Валера неопределенно хмыкнул, но больше ничего говорить не стал, он уже давно мыслями был там, в Крае, а это вынужденное ожидание вылета из «Пулково» разрывало его надвое.

Судьба распорядилась круто и беспощадно, когда Валера Ищенко загремел на третий срок. Это уже было всерьез. Восемь лет строгого режима. Стас, его друг и подельник, сел на четыре года, после отбытия которых вновь «образовался» в Ленинграде, в ожидании освобождения кореша.

После выхода из колонии в марте Ищенко, сорокалетний бродяга[68], уже имеющий три чалки[69], вернулся в Ленинград. На сходняке[70], который держал[71] Заря, «академик», советник при «всесоюзных ворах с именем», приехавший из Москвы, Валера был поставлен питерским обществом «смотреть за положением» на Адмиралтейском и Невском районах города. Заря, старый друг отца Валеры, заранее обсудил этот вопрос с местным «смотрящим» по городу и его ближним окружением, где и определилось положение и место Валеры Ищенко, больше известного как Ищи. Ночью, уже после сходняка, Заря, отпивая маленькими глотками из рюмки коньяк «Наполеон», говорил ему:

– Смотри, малый, тебе доверило общество самый лучший, но и самый тяжелый район города. Там порты! Морской, грузовой, пассажирский! Там идет путь за бугор, оттуда приходит все самое ценное!

Валера слушал и поражался, откуда и как мог знать дядя Витя, как он привык называть Виктора Павловича Заряева, все, что происходит, было и что может случиться на его месте «положенца». Виктор Павлович говорил тихо, но очень внятно, обладал колоссальной, энциклопедической памятью, мог немедленно и точно сказать, воспроизвести, поднять из самой глубины любой факт, сложить невероятно сложную, самую замысловатую комбинацию, привести к практическому применению любую схему. Он был «академиком» и это звание получил не напрасно.

Для Валеры оставалось загадкой, как мог такой блестящий интеллектуал несколько десятков лет дружить с его отцом, ограниченным и совершенно не развитым «бродягой», который не то чтобы семилетку, а и четыре класса с трудом прошел, большей частью в школьном коридоре. Такая странная, крепкая мужская дружба, да еще при доминировании в ней отца Валеры, вплоть до его скоропостижной кончины в «северной командировке», была непонятна ему, вплоть до самых невероятных подозрений.

Сейчас, слушая дядю Витю, Валера старательно впитывал всю информацию, которую широко раскидывал перед ним Заря, стараясь ничего не забыть, а кое-что даже творчески домыслить и сравнить.

– Дядь Вить, все будет нормально, чего раньше времени гоношиться. Разберусь я с этим по ходу пьесы! – наконец, как бы завершая нотации, сказал усталым голосом Валера.

– Нет уж, я тут еще на два дня тормозну и буду тебе каждый день спускать! Ты идешь серьезно, а я не допущу, чтобы запороть такое дело. Мало того что я вписался за тебя и мне держать ответ за любой твой косяк, мне надо, чтобы ты встал на ноги, стал настоящим вором! Пора уже! Скоро сорок лет стукнет! Скоро общество сделает подход на тебя!

Валера вздохнул, хотел было сказать, даже попросить, чтобы отпустили его на два-три дня смотаться в Край, где жила его первая и единственная любовь всей жизни – Надя и его дети, девочки, близняшки, которых он еще ни разу и не видел со дня освобождения, но передумал, хотя рвался туда отчаянно. Заря понимал его, но отказал бы ему в этом, не тот он был человек, чтобы следовать чувствам и эмоциям.

– Ты знаешь, дядя Витя, не очень-то я вижу перспективу! – вдруг ни с того ни с сего сказал Валера и тут же пожалел об этом. Виктор Павлович вскинулся, внимательно посмотрел на крестника и вдумчиво спросил:

– Ты о чем? О жизни или о себе? Ты делай, что надо делать, и будь что будет! Гнетет тебя, вижу, разлука. А ты пересиль себя, будь мужчиной!

– Меня и так все это подрезало!

– Да что же тебя так подрезало, что ты скулишь, как шавка? Валера, только не примешивай здесь ее! Укрепись в делах, а потом можешь ехать к ней.

Изо дня в день, закрепляясь в своем новом статусе, выполняя когда простые, а иногда замысловатые поручения «смотрящего», Ищи был принят в узкий и малодоступный мир криминального Ленинграда. Поставив в известность, еще в «северной командировке», о желании войти в семью, сообщество, стать «при своих», он знал, что уже не одна пара глаз начала наблюдать за ним, его поведением, его окружением, готовясь составить мнение к принятию «полноты» для него, или «коронации». Однако просвета в делах не предвиделось, и он оттягивал и оттягивал свою поездку, не выпуская из головы мысль, хоть как-то устроить свою жизнь с Надей и детьми здесь, в Питере, а пока шла только переписка, как в колонии, только почаще и более обстоятельно.

Все годы в заключении он жил только одной-единственной мыслью о Наде и детях, постоянно испытывая глубокое чувство вины и раскаяния от того, как надломилось и сломалось счастье, когда очутился в клетке зала суда. Потом он узнал, что однокурсник Нади по Всесоюзному институту физической культуры имени Лесгафта хитростью, силой и принуждением заставил выйти за него замуж. Вот здесь-то и крылось двойственное, чувствительное место, где, с одной стороны, его женщина ушла и жила с другим, но этот другой заботился о Наде и его детях, не давая им пропасть. То, как сложилось там, на воле, было понятно до мелочей; в отличие от Валеры, однолюба, неимоверно тяжелого в отношениях, Надя обладала легким характером, с постоянной тягой приводить любые сложности в состояние легких, проходящих мимо и мало связанных с ней событий. Валера знал определенно, что любила она только его, как и он, исступленно и безвозвратно, но он знал куда больше, чем она, что такое жизнь и какая она есть, эта жизнь. Это знание и было всепрощающим и умиротворяющим бальзамом, который хоть как-то снимал одну большую боль.