Потом я сменил еще не одно место работы, ведь «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше».
Словно в подтверждение этой народной мудрости, я оказался тем самым человеком, который ищет, где глубже, – нелегкая занесла меня работать в «Метрострой».
Именно там-то и началась моя по-настоящему взрослая, полная «приключений» жизнь.
Поначалу я катал вагонетку с выработкой из шахты к подъемнику и обратно, а потом меня сменил худой высокий узбек с изможденным лицом. Я уже не помню, как его звали, – они все время менялись: кто-то, «разбогатев», возвращался на родину, кого-то депортировали, кого-то с завидной периодичностью отправляли в казенные дома за не в меру похотливые повадки или уличные грабежи. Мне и бригадир наш Саныч, хохоча и похлопывая себя по животу, все время говорил: «А чего с ними знакомиться – они все время новые!»
В общем, повысили меня из грузчиков в разнорабочие, и мое рабочее место перенеслось из шахты в вестибюль, что многократно расширило круг общения. Работа была тяжелой и скучной – это делало обеденные перерывы маленькими праздниками: заслуженные метростроевцы, в основном пятидесятилетние дядьки, раскладывали свои полиэтиленовые «скатерти-самобранки» на импровизированных столах, собранных из составленных в ряд пустых коробок, и потчевали друг дружку домашними харчами. Некоторые позволяли себе «махнуть по рюмахе», если начальника участка не было на месте.
Я в ту пору уже вел самостоятельное хозяйство в съемной комнате и запах домашних котлет пьянил меня воспоминаниями о том, как хорошо было дома, с мамой, пока она не завела себе дядю Сережу, который буквально в течение трех месяцев изменил ее представление об окружающем мире, и они, дружно взявшись за руки, не покатились по наклонной плоскости в алкогольную нирвану. Мои призывы перестать бухать и «подшить» своего избранника были гласом вопиющего в пустыне – мать только виновато улыбалась, бормоча, что посвятила мне всю жизнь и имеет право теперь пожить для себя и что интеллигентные люди не могут стать алкоголиками. Как-то в порыве праведного гнева я выставил на улицу пьяного в дым дядю Сережу. Он, будучи бывшим морпехом гренадерского роста, мог бы нокаутировать меня одной левой, но почему-то, виновато улыбаясь, повиновался мне и уселся на скамейку возле подъезда, бессвязно пытаясь продекламировать раннего Маяковского. Через несколько минут мать выбежала из подъезда с шерстяным одеялом и села рядом с ним. Такими я их и запомнил: два печальных пьяных старика с искалеченными судьбами, трогательно заботящиеся друг о друге. Дядя Сережа обнял мать за плечи и они, укрывшись старым, в нелепый цветочек одеялом, вместе смотрели в какую-то невидимую мне точку. На одеяло ровным слоем ложился снег, скрашивая пятна, потертости и зияющие дыры, прожженные во сне сигаретными окурками. Я вернулся в квартиру, выгреб из-под кресла, служившего мне кроватью, жестяную коробку со своими сбережениями и к вечеру снял нехитрую комнатенку в доме, не представляющем архитектурной ценности, недалеко от площади Восстания.
Словом, добродушные наставники мои – трудовая элита Ленинградского метро, из нечастых разговоров знающие о моей ранней самостоятельности, – стали приглашать меня к обеду за общий стол, чему я был несказанно рад. Одно дело йогурты-шаверма-суши, а другое – домашние котлетки или даже иногда полтарелки борща из термоса. Я был благодарен старикам и с каждой получки или премии, которая обмывалась строго после смены, украшал их «скатерти-самобранки» какой-нибудь иноземной сорокоградусной вкуснятиной в бутылке причудливой формы, благо лабаз был неподалеку от моего места жительства.
На одной из таких посиделок я сошелся с Аркадием. В бригаде Аркадия не любили и за глаза называли диссидентом, хотя острых отрицательных эмоций он ни у кого не вызывал. Разве что раздражал немного вечными разговорами о политике, о разворованной Отчизне, угнетенной олигархами, и о националистическом беспределе… Он был заметно моложе добродушных работяг, которые были вполне довольны своей судьбой и причин осуждать власти не имели. Аркадий тщетно пытался втянуть коллектив в какие-то акции, митинги и прочие не совсем законные мероприятия, мотивируя свои призывы тем, что большая часть соотечественников до сих пор прозябает в забытых богом и президентом городах, осиротевших после разворовывания градообразующих предприятий. Мне так и виделись картины спивающихся мужиков, которые от безработицы воруют гайки с железнодорожных путей и за гроши горбатятся на нелегальных лесопилках, рискуя своей свободой, хотя Аркадий говорил, что такая свобода – и есть самое настоящее рабство. Мужики обычно отмахивались от изрядно подвыпившего оратора – мол, у нас-то все хорошо, а другие пусть сами разбираются. Я же частенько заслушивался его манифестами и со временем на зубок знал: кто из олигархов и сколько украл, при каких обстоятельствах, сколько «откатил наверх» и какими благами обзавелся на нетрудовые средства. Старик По был прав: ни один капитал не может быть заработан честным трудом.
Подружила нас с Аркадием, как ни странно не политика, а музыка, вернее сказать – искусство, а если быть еще более точным – культурное наследие ранних постсоветских времен. Мне в память об отце досталась замечательная коллекция: десяток альбомов «Гражданской обороны» на потертых жизнью аудиокассетах, в основном самописных. Поэтому или по другим причинам, я, не в ногу со сверстниками, был большим почитателем творчества Игоря Федоровича. Однажды, после очередной производственной пьянки, я помогал своему старшему товарищу доползти до дома и увидел у него в комнате на стене пожелтевшую от времени черно-белую фотографию, на которой он, моложе, чем я сейчас, в кругу странно одетых людей стоял рядом с самим Летовым[10] (!).
Аркадий поднялся в моих глазах на уровень очевидца первого пришествия.
Позже я узнал, что мой коллега родом из Омска, где в свое время ему доверили руководство небольшой комсомольской ячейкой, но, узнав о неформальных взглядах, быстренько попросили из юношеской сборной компартии. В конце восьмидесятых он переехал в Ленинград, где почти закончил Политех, но все испортили ранний неудачный брак и, как у многих «неформалов» того периода, тяга к расширению сознания с помощью различных препаратов. Словом, человек трудной судьбы. За свои сорок с небольшим он успел полежать почти во всех психушках города, украсить биографию доброй сотней приводов в органы и даже отмотать срок в колонии-поселении за бытовое хулиганство по подставе бдительных коммунальных соседей.
Скорешившись, мы частенько после работы болтались по квартирникам (раньше я думал, что их уже лет двадцать не существует), много пили, слушали задумчивые песни под гитару, которые исполняли седоволосые приятели моего друга, и часами ломали головы на кухнях, как сделать лучше жизнь простых трудящихся. Очень скоро я узнал, чем «левые» отличаются от «правых», кто такие «центристы», и на примере «Ста лет одиночества» Маркеса сравнивал всю эту разношерстную публику с либералами и консерваторами.
Анархическая идея устройства общества, разумеется, представлялась мне утопией, но ведь под лежачий камень вода не течет, поэтому надо было что-то делать. По мнению многих моих новых знакомых, которое, в общем-то, совпадало и с моим, Аркадий был идеальной фигурой вождя с его знаниями, опытом и стремлением.
Самым простым способом были, конечно, интернет-рассылки, листовки и митинги. Вокруг нас сформировалось немало народу: по большей части приезжие студенты и безработные, правда, встречались и «мажоры». То ли от избалованности и пресыщенности, утягивающей в сказочный бунтарский революционно-подпольный мир, то ли действительно по идеологическим соображениям они периодически вливались в наши ряды. Учитывая их постоянную готовность делать финансовые вливания в дело революции, все члены нашего дружного, пока еще не очень радикального сообщества были бесконечно рады. Некоторые из них свято верили, что после победы Аркадия на выборах в Думу они займут рядом с ним лучшие места и получат замечательный старт для своей политической карьеры. Меня, конечно, изрядно подбешивали встречающиеся среди «мажоров» гбтэшники[11], но Аркадий успокаивал меня тем, что в по-настоящему свободном обществе каждый имеет право на самоопределение и выбор ориентации, тем более что эти «господамы», как я их называл, никогда не скупились на оплату адвокатов, передачек для политзеков и взяток чинушам за согласование акций.
