Италия, Рим, май 1497 года

Чувствовать себя столь же комфортно, сколь рыба в воде или там монах на исповеди молоденькой девушки — или мальчика, это очень часто встречалось до последнего времени недостойных детей Церкви — У Родриго Борджиа. викария Христа, получалось в самых разных ситуациях. Особенно тех, что касались необходимости нести слово божье в головы многочисленной паствы и убеждения её в самом разном. Но несомненно идущем на пользу семье. Крестовые походы, числом уже два, необходимость в важнейшей за долгие века церковной реформе, фактическая ликвидация Папства как видной фигуры в светской части проводимой политики, многое другое, уже не столь масштабное. Он привык к разному и уже думал, что разучился удивляться. Однако… жизнь в очередной раз показала, что все ранее случившиеся вехи на пути были лишь прелюдией перед тем, что ему надлежало сделать сейчас. Сделать то, что вполне могло быть сравнимо с деянием провозгласивших первый Крестовый поход, завершившийся взятием Иерусалима и установлением на Святой Земле власти европейских государей. Надолго установившейся и утраченной лишь по причине возникших и там междоусобиц, к которым, как ни прискорбно было признавать, приложили руки его предшественники, носившие на голове тройную папскую тиару.

Великое деяние, а точнее его начало. Начало необходимое, подводящее несокрушимую основу под то, что уже было начато в ходе Крестового похода, ставящего публичной целью освобождение Иерусалима и возврате его не под чью-либо власть, а в общее пользование всем христианским странам Европы. То, что Иерусалим будет взят в самом скором времени, уже не оспаривалось никем. Разве что самыми злостными ненавистниками Святого Престола. Того, который истинный, в Риме, разумеется, а не авиньонской фальшивки, где примостился даже не Антипапа, а, как говорил Чезаре, «шут, лишь по ошибке надевший тиару вместо колпака с бубенцами». Родриго Борджиа знал, что его сын подумывал как раз в честь взятия Иерусалима послать Джулиано делла Ровере тот самый шутовской колпак, богато украшенный золотом и даже драгоценными камнями. Дескать, Рим всегда по достоинству оценивает любого друга, врага… забавную зверушку.

Демонстративное унижение? Бесспорно. Но унижение именно конкретного фальшивого понтифика, но никак не «искоренение ереси крестом и мечом» как в случае катаров, альбигойцев и прочих. Патриарх семейства Борджиа понимал, почему его коронованный Железной короной сын так тщательно избегает любых явных преследований ересей, которые не выходили совсем уж за пределы разумного. Тех же последователей Савонаролы и вообще инквизиторов уже хватали при первой возможности. Тех, понятное дело, у кого хватало безумия сунуться на земли, верные духовной власти Рима.

Впрочем, речь шла не совсем о том. Своими успешными действиями против Мамлюкского султаната Чезаре вынудил потерявшего большую часть своих владений — включая и Каир, столицу — Аль-Ашрафа Кансух аль-Гаури, отступившего в важнейший для любого магометанина город, Мекку, объявить джихад. Джихад же… По существу это был их собственный «крестовый поход», направленный против иноверцев, отражение в зеркале. Только одно дело, когда подобное объявляется находящимися на вершине могущества или хотя бы на подъёме. Совсем иное — объявление «священной войны» теми, кто терпит поражения одно за другим и не имеет каких-либо явных шансов переломить ситуацию. Мамлюкский султан сам по себе не имел, но вместе с тем этот его ход не был бессмысленным. Он уже привёл к тому, что объявленный джихад вызвал определённый отклик у мулл и прочих имамов, находящихся не только в султанате, но и далеко за его пределами. Прежде всего в Османской империи, которая, если что, тоже находилась в состоянии войны с мамлюками. Находиться то находилась, но теперь наступление османских войск не то что замедлилось, оно замерло.

Почему, по какой причине… загадкой это не было. Находящиеся внутри Османской империи люди Чезаре доносили о выходках мулл, находящихся при войсках. Они завывали, словно волки на луну, прося, увещевая, угрожая даже карами от самого Аллаха — всё для того, чтобы развернуть войска в сторону неверных. А ещё была чернь, на которую слова мулл действовали гораздо сильнее, быстрее и надёжнее. Стамбульская же её часть и вовсе обожала бунтовать по любому, самому незначительному поводу. А уж теперь, когда почти из каждой мечети неслись проповеди о том благе для любого правоверного, который последует зову джихада… Для султана Баязида II наступили очень тяжёлые времена. Прервать войну с мамлюками, остановив войска и удовольствовавшись уже захваченным? На такой шаг он мог пойти. Но не больше. Только чернь требовала совсем-совсем другого, подстёгиваемая фанатичными муллами. Одно лишь слово «джихад» будоражило из умы, возвещало о возможности вернуть утраченные земли, вновь получить рабов, добычу… Для этого, как они считали. всего то и требовалось, что угрозой бунта убедить нерешительного султана прекратить одну войну и начать другую.

А ещё началась резня. В том же Стамбуле, направленная на живущих в городе и окрестностях христиан. Первым делом — и далеко не в первый раз — получили долю неприятностей потомки византийцев, склонившихся под властью завоевателей после окончательного паления Византии. Удивляться подобному не следовало, скорее уж у Родриго Борджиа вызывало недоумение, почему они до сих пор продолжали там жить. Выгода от торговли, производства тех товаров, на создание которых сами османы редко когда были способны? А стоило ли оно того, если присутствовала постоянная угроза расправы? И снова приходили на ум слова сына, говорящие о том, что склонившийся перед врагами своей крови единожды навсегда обречён склоняться и детям своим почти наверняка передаст эту незримую заразу, лекарств от которой пока так толком и не придумали. Хотя… Кое о каких способах помогать в таких случаях Чезаре также упоминал. Но не о том речь сейчас, не о том.

Как бы не пыжились, не раздувались в ложном величии нынешние мусульманские правители, но два из наиболее значимых — султаны Баязид II и Аль-Ашраф Кансух аль-Гаури — уже потерпели жестокие поражения в войне с крестоносцами. Даже случись им объединиться, сумей они заручиться в сколько-нибудь малые сроки поддержкой остальных магометанских правителей… Поражения всё равно не миновать. Опасность состояла в ином. Та же самая ловушка, в которую попали первые крестоносцы, вот что по настоящему пугало понтифика.

Усобицы! Сейчас они могли вспыхнуть даже не среди ревностных участников Крестового похода, а в других местах. Викарий Христа постоянно получал сведения из многих стран от верных ему слуг церкви, а потому знал, что не один и не два христианских государя всерьёз опасаются углубления вражды с магометанами. Равно как и того, что стоящие во главе уже двух Крестовых походов набрали и продолжают набирать слишком большое влияние. Кто мог стать зачинщиком, за которым последуют остальные? Франция, начавшая войну с Хафсидским султанатом, но всегда готовая сменить сторону и войти в союз с кем угодно, лишь бы это были враги Рима? Священная Римская империя и её властитель Максимилиан, прежде всего стремящийся сохранить своё лоскутное государство и ради этого готовый взорвать бочку пороха подальше от своих границ? Продолжающая доставлять проблемы Венеция, чья сила не в армии и флоте, а в огромном количестве золота и торговых связях по всему миру? Или и вовсе Португалия, король которой всё с большей подозрительностью смотрел в сторону Италии, опасаясь, что Рим примет сторону Испании в так и не утихнувшем споре между двумя давними соперниками?

Ещё и страх… Страх — великая сила, влияние которой никогда и нигде нельзя было отбросить в сторону, словно кучу истлевшего тряпья. Слишком многие европейские государи могли испугаться полного, окончательного, без возможности отступить на исходные позиции, разрыва с мусульманскими странами. Это был уже не тот запрет на какие-либо сношения и любую помощь Османской империи во время не столько давно завершившегося Крестового похода. Тогда запрет был лишь касающийся османов. Теперь же… В письмах из Каира Чезаре настаивал на как можно более твёрдых и жестких словах, которые вбивали бы внутрь самых толстолобых понимание того, что отныне будет введена явная, зримая граница между Европой и Азией. Та граница, которую нельзя будет изобразить на карте раз и навсегда, но которая будет сдвигаться всякий раз, как Европа сочтёт нужным и важным сместить её в свою пользу. И важность привязки этой самой Европы не к вере, а к крови и духу, сплавленных в единое целое. К примеру, Чезаре и его приближённым было плевать на ту же Эфиопию, сколь бы христианской они ни была. В этом он был близок к воззрениям Изабеллы Трастамара, которая считала выкрестов-моррисков маврами «которых никакой крест не исправит».