Открываю глаза, всё еще бормоча неумелые призывы к Господу, однако ужас никуда не пропадает, и с каждой секундой нарастает всё больше. Слышу какой-то шёпот неподалёку, поворачиваюсь налево и вижу Иванова, который, судя по всему, тоже молится. Чуть дальше Артёмов нервно мнёт сигарету, то и дело принюхиваясь к ней. Штыков сжимает цевьё так сильно, что я отсюда вижу его побелевшие пальцы. У сидящего позади бойца громко стучат зубы. Неожиданно я ловлю на себе взгляд одной из журналисток. Белокурая красивая девушка, смотрящаяся комично в расстёгнутой светло-синей каске, направляет на меня объектив фотоаппарата и делает несколько снимков. Смущенный, я улыбаюсь, и незнакомка, представитель Польши, судя по бело-красной нашивке, отвечает тем же. Страх растворяется в её улыбке, вместе с давящим чувством одиночества и безнадежностью.
Прочие журналисты, в отличие от заснявшей меня блондинки, выглядят куда серьёзней и деловитей. Жужжа объективами, они фотографируют чуть ли не каждый квадратный метр проплывающего за окнами опустевшего города, бормочут что-то в диктофоны и яростно засыпают вопросами военного переводчика и старшего лейтенанта Протасова. То и дело кто-то из прессы порывается вскочить со своего сиденья и захватить ракурс получше, но каждого такого строптивца старший лейтенант быстренько возвращает обратно, приговаривая нечто вроде: «Для вашей же безопасности, вернитесь на своё место…», – или: «У вас ещё будет возможность сделать отличные снимки, сядьте назад, это небезопасно…»
Небезопасно… Небезопасно лезть в проклятый Город, вот что небезопасно. Пусть хоть в полном составе повыскакивают из автобуса и разбегутся по округе, мне этих уродов галдящих ни черта не жалко. Сейчас они милые и пушистые, а приедут назад – опишут нас, как солдат СС, тысячами сжигающих мирное население и не дающих людям вернуться домой. Кто-то, наверняка, заявит, что Катаклизм – не более чем выдумка хитрых русских, решивших обратить на себя внимание мирового сообщества, однако каждый здравомыслящий человек в полной мере осознаёт фантастичность и невозможность бла, бла, бла…
Даже жалко немного нашего командира, пусть он и тварь редкостная. Шакала14 аж перекосило, мало того, что операция рисковая, требующая тщательной координации, так ещё эта орава иностранцев, словно толпа детей, без умолку верещит на все лады. Дёрганый, нервный, рука то и дело поглаживает расстёгнутую кобуру с массивным пистолетом. Его можно понять… Почему сил охранения так мало? Какого лешего сюда отправили срочников? Не проще было бы провести экскурсию на воздушном транспорте? С чего вдруг руководство операцией доверили старшему лейтенанту, не имеющему за плечами ни одной боевой операции?
– Домой хочу, –шепчет сзади один из солдат.
– Сперва покурить, а потом домой, – в тон товарищу бормочет Артёмов, продолжая мять сигарету. – Скорей бы всё это закончилось…
– Эй, парень. Просыпайся, – кто-то довольно беспардонно потряс меня за плечо.
Секунду назад я сидел в «экскурсионном» автобусе, среди товарищей и журналистов, но стоило открыть глаза, как сновидение растворилось в монотонном стуке колёс, растеклось по вагонам плацкарта вместе с запахами нестиранных носков, перегара и залитой кипятком лапши быстрого приготовления.
– Где я? – перед глазами всё еще стояли искаженные страхом лица солдат. В сознании никак не умещалась мысль, что всё увиденное было лишь воспоминанием о некогда произошедших событиях, свидетелем которым я невольно стал.
Разбудивший меня хмыкнул, возвращаясь на свою полку:
– Известно где, гэта самае, в поезде.
Обычный мужик, ничем особенно не выделяющийся: слегка полноват, слегка лысоват, слегка небрит. Из-под белой майки заметна обильная растительность, как на груди, так и подмышками. Видавшие виды спортивные штаны местами неаккуратно заштопаны, а местами измазаны чем-то неподдающимся стирке, судя по всему, битумом.
Водрузившись на своё место, мужчина отхлебнул чай из стакана и, прямо в обуви, вольготно развалился на матрасе.
– Кошмары, боец? – глаза смотрели с усмешкой, краешек губ слегка приподнят.
– Так точно, – слегка помедлив, ответил я.
Сунул ноги в армейские зелёные тапочки с нарисованным на них порядковым номером «8», поднялся и потёр лицо. Всё позади, нет никакой бури, нет автобуса, нет Города, пожирающего одного за другим солдат. Нет, и никогда больше не будет. Армия кончилась – началась гражданская жизнь. Дембель, как-никак.
За окном проносились заснеженные пейзажи. Отглаженные ветром белые скатерти полей окантованы алым закатом, плавным градиентом переходящим в тёмно-синее небо. Если приглядеться, то на снегу можно заметить редкие цепочки звериных следов, старательно маскируемые позёмкой. Поезд мчался дальше, белые просторы сменились укутанными в зимние одежды хвойными лесами. Испачканные сумерками стволы деревьев слегка покачивались на ветру, изредка роняя с плюшевых ветвей снежное крошево. Догорающий закат, не поспевающий за поездом, петлял между деревьев, пропадал из виду, время от времени вспыхивая рубиновым светом, обрамлённым в паутинки заиндевевших ветвей. Первозданная красота природы, без малейшего намёка на присутствие человека. На десятки километров ни бетонных коробок мегаполисов, ни тесных огненных потоков транспортных магистралей. Никакого Города, никакого Катаклизма. Лишь дрёма залитого полутьмой леса и стук колёс. Зима…
Я открываю шкатулку с вырезанным на крышке порядковым номером, что именуется душой. Несмазанные петли скрипят, норовя привлечь чьё-нибудь внимание. И без того темное дерево выцвело, покрылось выщерблинами и пятнами ожогов, углы сбиты, а у замка неаккуратные следы взлома.
Я открываю шкатулку, имя которой Иван Селезнёв, и заглядываю внутрь, ожидая обнаружить там радость возвращения домой и предвкушение встречи с родными и близкими, но не нахожу ничего, кроме страха, пустоты и въевшейся во внутреннюю обивку пыли.
Захлопываю крышку.
– Тебя, гэта самае… как звать? – из задумчивости меня вырвал голос соседа.
Я отвёл взгляд от окна и с какой-то неуместной растерянностью уставился на протянутую руку. Не то чтобы этот мужик мне чем-то не нравился или раздражал, но отвечать на приветствие не особо хотелось.
– Ваня, – пересилив себя, я всё же пожал ладонь.
– А меня Игорь, – улыбнулся в ответ мужик. – Игорь Белов, ага.
Рукопожатие у соседа уверенное, крепкое, но без свойственной некоторым людям грубости, когда пальцы сжимаются, словно тисками. Не знаю зачем, но тряся мою кисть, Белов попытался развернуть её ладонью вверх, но я, вежливо улыбнувшись, высвободился и вновь отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что знакомство окончено. Однако Игорь и не думал успокаиваться:
– Где служил, Ванёк? В Городе?
– Так заметно?
О том, что я демобилизовавшийся солдат, догадаться немудрено – форма всё ещё на мне. Не разукрашенная «дембелька», нет. У личного состава охранения периметра, по неизвестным мне причинам, было не принято обвешиваться аксельбантами и разноцветным бархатом. Те немногие счастливчики, что умудрились дожить до увольнения в запас, уезжали домой в соответствии с правилами ношения военной формы одежды. Была ли это новая армейская традиция, наподобие «безмасленных» ста дней до приказа15 или забрасывания мочалки на дерево возле бани, либо какое-то мимолётное веянье, но мои причины отказа от «дембельки» были куда прозаичнее. Нарушение формы одежды могли повлечь за собой проблемы с военными патрулями, в большом количестве шерстившими железнодорожные станции в поисках дезертиров, а уставшему от солдатской лямки бойцу меньше всего хотелось задерживаться где-то по пути домой. Именно поэтому единственными украшениями на моей «флоре»16 были общевойсковые звёздочки на воротнике, шеврон принадлежности к сухопутным войскам и нагрудная нашивка с группой крови.
– Заметно – не то слово, ага, – перестав улыбаться, сказал Игорь, – гэта самае, я служил еще в шестидесятых, в ГСВГ17… Ты ведаешь, вроде и не война, вроде и не мир, хрен разберёшь, ага? Начебто и стреляют иногда по нарушителям, и американцы совсем рядом, но вокруг дофига цивильных, все ходят, гэта самае, по делам своим, чысциня и порядок – жизнь. Советские немцы, гэта самае, дружелюбные такие, хотя мы с ними совсем недавно воевали… А потом нас пригнали к «Чарли»18, а там американские танки стоят, да бульдозеры, стену, гэта самае, сносить. А нам, гэта самае, приказ, якшо стрелять начнут – отвечать. Сидели в танке, ага, даже нос не высовывали, понимали, что ещё чуть-чуть и всё, война опять будет, только на этот раз атомная. До хаты, гэта самае, вся Яуропа, якшо Штаты нападут, то мы окажемся на передовой, и тогда трындец всем … Разумеешь, ага? Но пронесло, разъехались. Напружено было, и отслуживших там легко было отличить от служивших на витчизне. Тренировки другие, окружение. Я потом ещё всякого видел: парней с Овечьей19, погромы в Армении… Но зараз… Когда начался Катаклизм, ага… Я подумав, что всё это были гульни в песочнице. Что Холодная война, что Перестройка. Ковыряние в носу. Вас, военных и беженцев, коли бачишь на улице – ночь потом не спишь. Вочы выцветшие, смотрите куда-то хрен знает куда, дергаетесь от любого шума, ага. Часам, гэта самае, будто сами не знаете куда идёте и навошта. То ли под наркотой, то ли контуженые через одного, кто вас поймёт. Години, не прав я, что ли?
