В тот день, я не дозвонился до неё и снедаемый волнением, я попытался узнать у её родителей, в чём же было дело. Когда мне удалось это сделать, они уже были с ней в больнице. Поняв, о каком именно месте шла речь, я бросился к ней. То, что я обнаружил – не укладывалось ни в какие рамки, я позволить не мог, чтобы Инна оставалась в этих условиях. Благодаря моему отцу, мне удалось договориться о том, чтобы её приняли в частной клинике, в срочном порядке, и я тут-же перевёз её туда, на свой страх и риск, понимая – в таком состоянии могло случиться что угодно. Отцовская машина, которую я водил с такой осторожностью, несколько раз едва не попала в аварию, я забыл обо всём на свете, все мои чувства обострились и больше всего мне хотелось услышать от докторов, что ситуация нормализуется.
Хорошо всё, что хорошо заканчивается. После операции в частной клинике, Инна очень быстро пошла на поправку. Она не хотела оставаться в койке ни дня дольше, чем то требовали минимальные предписания. Я же не мог позволить, чтобы она ходила пешком там, среди грязных, холодных, продуваемых всеми ветрами, улиц нашего города. Сам город, который был мне родным, в один момент превратился в бесконечное «минное поле» опасностей. За каждым углом мне виделась угроза для Инны, и я всем сердцем желал оградит её от всего этого, бесконечного хаоса. Я не желал, чтобы она ходила по неприветливым улицам города, перемешивая ногами извечную грязь, обильно посыпаемых реагентом, дорог. Даже общетсвенный транспорт стал казаться мне источником бесконечных опасностей, а люди, чьи лица я иногда наблюдал, стоя в пробке, напоминали мне призраков, глядящих на меня с противоположной стороны бытия, оттуда, гже надежда уже не живёт. Я дал себе слово, что с этого времени буду прилагать все усилия, чтобы обеспечить Инне комфорт, в котором ей ничего бы не угрожало, и только тогда, как мне казалось, и я сам мог бы обрести благостное спокойствие.
Мне пришлось согласиться с условиями моего отца и принять то, что он издавна готовил для меня. Я стал управляющим одного из отделов его заводов, потонув в бесконечной рутине бюрократической работы, но это позволяло мне заботиться о том, что я так любил. Мои мечты в один момент были пущены под откос, и то, что наполняло меня образами будущей жизни – уступило место бесконечным бумагам, цифрам, переговорам лишённым всякого смысла. Я стал довольно большим «подшипником» в бизнес-механизме построенным моим отцом, в стране, где весь рынок принадлежит монополиям, мы никогда не знали конкуренции, и следовательно – развития. Инна, и её благополучие стали моим мотивом к существованию.
Вскоре, после того как она окончила университет, мы уже были намного больше, чем просто друзьями. Я сделал ей предложение.
В тот день я впервые, так мне казалось, увидел подлинную грусть в её глазах. Это было столь далеко от того, что я ожидал, когда делаешь предложение. После всего, что я сделал для неё… Она обещала, что будет думать, сказала, что ей нужно время… Я, разумеется, выразил понимание этой её просьбе. Однако тогда впервые в моей душе пылало пламя негодования. Я не мог взять в толк, чем была вызвана эта нерешительность. И мои родители, которые всегда твердили, что эта моя увлечённость граничила с помешательством, не упустили возможность указать на неблагодарность со стороны Инны.
Я не желал никого слушать, я ждал, наблюдая, как каждый день превращался в переполняемую, тягостными мыслями, чашу.
Спустя почти год, в течение которого я отчаянно пытался делать вид, будто всё было нормально, Инна, столь же неожиданно для меня – сообщила о том, что принимает моё предложение. Я был вне себя от счастья, а вот мои родители лишь в очередной раз упрекнули меня в моей глупости. Так вышло, что этому решению Инны предшествовала покупка дорогой квартиры в элитном доме, на этаже, с панорамными окнами из которых открывался удивительный вид на едва ли не бесконечную серость города, который теперь каждое утро лежал на нашей ладони. Спускаясь с этой высоты, Инна покидала пределы «наших владений» на дорогом автомобиле, которому едва ли понимала цену, всё это выводило из себя моего отца, но я не мог иначе. Я понимал, что так я, под видом искренней заботы, привязывал её к той жизни, которую для неё построил. Наша квартира, на упирающемся, в серое небо, этаже, была клеткой без прутьев для птицы с подрезанными крыльями. Инна обитала здесь, где я мог безмолвно контролировать каждый её шаг, и это даровало мне крупицу покоя – который служил отдушиной за те часы, дни, годы ненавистного существования. Мой отец, смирившись с тем, что он называл неизлечимой сентиментальностью, научился использовать мою страсть в качестве надёжного поводка для меня самого. Наблюдая, как я нуждался в контроле над Инной, он не гнушался возможностями всякий раз ткнуть меня носом в то, сколько это всё стоило. Так мы, я и моя супруга, оказались пленниками наших собственных иллюзий. Чтобы это ощущение, пробравшееся и поселившееся в наших сердцах, не задушило нас окончательно, мы предпочитали уповать на спасительный плот самообмана – изображая семью, в которой муж и жена бесконечно любят друг друга и столь же бесконечно доверяют – верят друг другу, понимая, как далеки от истины эти концепции.
Наше существование в этом «анабиозе жизни» продолжалось семь лет, пока мы, эмпирическим путём, не пришли к тому, чтобы позволить нашим иллюзиям окончательно размыть границы здравого смысла. Инна пропадала целыми вечерами, возвращаясь домой поздно вечером, не отрываясь от дисплея своего смартфона, куда сыпались бесконечные сообщения от личностей – происхождением которых я никогда не интересовался. Все эти обстоятельства утратили всякую значимость, когда и мне стали доступны те маленькие радости жизни под вуалью бесконечной имитации счастья. В те часы, что Инны не было дома, я тоже срывался – покидая наше роскошное жилище, и мои нереализованные желания уносили меня прочь, позволяя на несколько часов полностью позабыть про «оковы», которые мы сами же себе и выковали.
Так продолжалось какое-то время, мы прятали наши жизни за вуалью из видимой, бросающейся в глаза роскоши. Таким образом у нас получалось создавать впечатление благополучия, которое традиционно воспринимается как мерило счастья.
Однажды, возвращаясь домой, я обнаружил несколько дюжин пропущенных вызовов, все они были сделаны с телефона моей матери. Это могло означать что-то очень серьёзное, и с нелёгким сердцем я припарковал машину вблизи дома, не зная чего ожидать. Во дворе было много народу, в основном жильцы комплекса и соседних домов, а также просто прохожие, которым довелось стать свидетелями полёта изящного, женского тела, облачённого в вечернее платье, с верхнего этажа элитного дома. Инна упала на асфальт, всего в нескольких метрах от стоявшей рядом скамейки, на которой часто сидели вечно скучающие домохозяйки, коротающие растянувшиеся едва-ли не в «прямую бесконечности» дни своих жизней .
Это была ужасная картина. Упав с такой высоты, то, что некогда вызывало во мне неутолимую страсть, теперь напоминало вздутую пульпу биомассы. От удара вокруг разбрызгалась кровь с фрагментами ткани. Я стоял и смотрел, лишившись дара речи. Помню, как ко мне поспешил мой отец, он схватил меня, будто опасаясь, что я был готов упасть в обморок. Нет, я крепко стоял на ногах, просто в тот момент из меня вдруг ушла вся жизнь, какая бы убогая она ни была, она, уподобившись ленивому морскому угрю, выскользнула из моей груди и причудливым манером проскользила в одному ей известных направлений. Я мог только смотреть. Так я стоял до тех пор, пока тело не увезли, а сотрудники клининга, с остервенением, принялись замывать то место на асфальте, где за доли секунды Инна простилась с жизнью. Я продолжал стоять и смотреть на то места, от соприкосновения с которым Инна обрела покой.
Лишь когда мои ноги предательски задрожали и подхваченный руками моего отца, который всё это время оставался в своей машине неподалёку, наблюдая за мной, я был сопровождён наверх, в квартиру…
