— Но сначала ты расскажешь мне, Катя, – не просьба – приказ.

— Что еще? Я же…

— Все. Ты все мне расскажешь. А потом я уйду.

Восемь лет назад.

Катя не спешила. Туда, куда она собралась – невозможно опоздать. И уже никто не помешает. Золотой ноябрь подмигивал догорающими солнечными лучами. Улыбка скользила по обветренным губам. Безумная, как вся эта чертова жизнь. Колючий ветер тормошил черные волосы. Обнимал за талию под распахнутой курткой, доносил запах реки. Осталось совсем немного. Между разлапистыми елями замаячили бело-голубые своды моста. Ей туда.

В наушниках трепетный музыкант осторожно касался отзывчивых клавиш, рождая чарующую сонату. Музыка завораживала, теплом растекалась по венам. Катя запела. Сонная ворона на обочине нахохлилась и озадаченно посмотрела на нее. Катя подмигнула птице и закружилась, поддев ногой радужные листья. Засмеялась. А пианино продолжало страдать в унисон ее смеху.

Катя пела. И казалось, темный лес внимал ее голосу – настолько тихо вдруг стало вокруг. И в этой звенящей тишине эхом разлетались слова песни о грустном клоуне.

Алое солнце слепило, заставляло щуриться и хохотать. Неудержимо. До слез. Урывками вспоминая то светлое, что когда-то было в ее жизни: Корфа и Машку. И жгучая боль прожигала грудь каленым железом, прорываясь криком, мешая отчаяние с диким смехом. Редкие прохожие шарахались в сторону, ускоряли шаг. Кто-то грозил кулаком, а кто-то осуждающе качал головой. Но ей было все равно. Еще один пируэт в облаке листьев. Как вонзившаяся в фортепианное соло скрипка. Как выламывающая ребра боль. И слезы текли по щекам. И кровь проступала на потрескавшихся губах.

А Катя танцевала, потому что больше не осталось ничего. У нее отняли Машку. Ее девочку. Ее дочку. Без нее Катя – никто. Без нее ее просто не существует. Пришла пора отпустить себя. Больше она никому не нужна, даже родной дочери.

Кружась в осеннем листопаде, Катя взлетела по железным ступеням. Ветер усилился. Злыми рывками он выталкивал ее с моста, хлестал по раскрасневшимся щекам. Будто знал, что она задумала. А может и знал. Один порыв толкнул под дых, и Катя упала на колени, ободрала ладони и просто смотрела на них, не чувствуя боли.

А потом закричала, до хрипоты срывая голос, захлебываясь холодными порывами. В наушниках рвал струны отчаянный скрипач, сливаясь в трагической сонате с фортепиано. Катя встала, размазывая по щекам слезы и грязь. Шагнула на мост. По ту сторону мелькнула тень. Или ей показалось? Тряхнула головой. А вокруг сгущались сумерки.

Несколько шагов показались мукой – исчезла шальная легкость и слабость сковывала тело. Но Катя перебралась через ограду и замерла на краю моста, держась за кованую ограду за спиной. Ветер царапал лицо, поднимал бурю на болотистой реке. Высота завораживала. И отчаянно захотелось потрогать ее, ощутить ни с чем несравнимое чувство полета. Стать птицей. Вспорхнуть. Катя подняла голову в серое небо, расчерченное черным клином, всполошенным чьим-то криком. Ее? Она ничего не соображала, реальность расползалась сизым туманом. Дыхание сбивалось.

Музыка в сумасшедшем вихре взмыла ввысь и оборвалась. Хлестко, неожиданно. Будто лопнули струны.

Стало тихо. Катя слышала только биение собственного сердца и далекие птичьи голоса. Птичьи? На мгновение почудилось, будто тишину распороло ее имя. Но лишь ветер звенел в ушах. Послышалось.

Раз. Она закрыла глаза и улыбнулась.

Два. Вдохнула и выдохнула.

Три. Разжала пальцы и шагнула…

Но вместо пустоты Катя ударилась спиной обо что-то твердое, а чьи-то руки потянули ее назад. Так сильно, что стало больно, и, кажется, даже ребра хрустнули. И так быстро, что она и среагировать не успела, как оказалась прижатая к коже куртки, отчего-то пахнущей смородиной.

Из ушей грубо выдрали наушники, причиняя боль. Катя взвизгнула, а потом ее сильно тряхнули.

— Дура! – взревело над ее головой голосом Корфа. — Дура! Идиотка! Совсем рехнулась?! А если бы я мимо проехал? А если бы меня вообще здесь не было?!

Катя задрала голову и столкнулась с глазами цвета серебра, в которых бушевало бешенство. Такое родное и странным делом – уютное. Она слабо улыбнулась, ничего не ответив. Похоже, она все-таки сошла с ума. Корф мерещится. Или она все-таки прыгнула. Посмотрела под ноги: стояла на деревянном мосту. Бред?

— Катя, я с кем, мать твою, разговариваю?! – рявкнул Корф.

Катя рассеянно пожала плечами. Снова улыбнулась неловко и стала заваливаться на спину. Перед глазами расплылся туман, а хриплый голос забил другой, детский и пронзительный, требующий отпустить к папе.

И боль разорвала изнутри. Катя закричала и рухнула в темноту.

Она пришла в себя от резкого запаха. В висках дробно барабанило, тело била крупная дрожь. Катя не понимала, где находится и почему так холодно. Где-то далеко звучал встревоженный голос, разговаривал, звал. И рядом с ним было тепло. Рядом с голосом светило солнце. И Катя рванулась к нему. Стало жарко. Невыносимо. Она задыхалась. И горькое питье, стекающее по горлу, обжигающее язык, выжигало внутренности. Катя хрипела, кашляла, ловя ускользающий запах смородины. Цеплялась за него и за чьи-то пальцы, сильные, горячие. И мир снова приобретал привычные черты, цвета, запахи.

Катя открыла глаза и обнаружила себя на кровати, закутанную в пуховое дело и придавленную чем-то тяжелым. Попробовала выбраться, но ее лишь сильнее прижало, и горячее дыхание обожгло шею. Вздрогнула и замерла. Страх ледяшкой застыл в животе. Где она? Как здесь оказалась? И кто лежит рядом? Паника накрыла с головой. И Катя стала лихорадочно выбираться из пухового кокона, задыхалась, но лишь больше запутывалась. И боялась повернуться, увидеть рядом…кого? Неважно. В висках билась только одна мысль: «Бежать!»

— Катя, не брыкайся, а то свалишься, – раздалось рядом хриплое. Катя перестала дышать. Этот низкий, с переливами, голос не мог сейчас звучать так близко. Его хозяин укатил невесть куда черт знает сколько лет назад и вышвырнул ее из своей жизни. И никак не мог сейчас лежать рядом и разговаривать с ней. Она что, все-таки умерла? Хорошо если так. Но тогда и Корф тоже…мертв? Холод сковал, рассыпал по коже колкие мурашки. — Как ты себя чувствуешь? – допытывался голос, твердой и такой горячей – Катя все-таки выпростала руку из-под одеяла и потрогала осторожно – рукой притянув ее еще ближе.

— Корф? – спросила, не веря, повернувшись на голос. Он лежал на боку, подложив под голову руку, и внимательно смотрел на Катю. Лицо еще разморено ото сна, но стальной взгляд уже цепкий и под ним некомфортно.

— Знаешь, я как-то не так представлял нашу встречу, – нахмурился он.

А Катя вообще ее не представляла. Устала. А поначалу все мечтала, как он приедет и заберет ее с Машкой. От мысли о дочери боль судорогой выгнула нутро и Катю замутило. Настороженное лицо Корфа превратилось в одно бурое пятно, и ее вырвало.

Рвало ее долго, а Корф все это время сидел рядом, держа волосы, шепча что-то успокаивающее. Успокоившись, Катя откинулась на подушки. Ее морозило и все внутри дрожало. И ничего не хотелось, только лечь и умереть. А Корф не давал: заставлял пить, есть, разговаривать.

— Корф, изыди, – пробормотала Катя, кутаясь в одеяло. Но он вытряхнул ее из пухового кокона. Рывком усадил на край кровати. Катя послушно села, слабо соображая, чего он хочет. А он начал ее раздевать: стянул провонявшую потом водолазку, майку, а когда взялся за джинсы – Катя запротестовала. Переоделась в чисто пахнущую одежду сама. Сама же поплелась следом за Корфом на кухню, уселась на стул. Есть не хотелось, от одного вида еды – тошнило. Хотелось вернуться обратно, и чтобы никто не трогал. Но Корф поставил передо Катей тарелку с манкой, сел рядом, набрал в ложку и поднес к ее рту.

— Давай, за маму, – поднес к самым губам, вынуждая проглотить вязкую и сладкую кашу. Катя скривилась. С детства терпеть не могла манку. — А теперь за меня, – еще одна ложка. Катя помотала головой, отказываясь.