Провалялась в постели у Груни недели две - с отбитыми почками, поломанным ребром, опухшая. От больницы наотрез отказалась. Радовалась спасла-таки ребенка. Груня ухаживала за ней, но порой судачила с бабами: "Похоже, помрет пацанка вслед за Гришей: ведь жизни-то в чем держаться? Не в ее же цыплячьем теле?"
Но Галина выдюжила, потому что знала - не только ради себя нужно выжить, а и Григория жизнь продлить в его ребенке.
К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно принуждали ее к аборту. Весной родила девочку - Татьянку. Так и сплелось ее маленькое горчащее счастье - хиленькая недоношенная дочка, похожая на Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грезы о нем же, о Гришеньке.
Года два прожила у Груни. Работала на лесозаводе, багром ворочала в бассейне бревна, училась в вечерней школе, потом - заочно в Усольском техникуме пищевой промышленности, следом - в институте, но уже перебравшись в Иркутск. А в тот роковой год смерти Григория и родов стала старше сердцем лет на двадцать, но не постарела - напротив, внешне расцвела, налилась красотой вопреки всему, будто природа так и готовила ее к большому счастью. Увивались возле нее и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть - почти восемь лет.
Почти восемь лет прожила затворницей не затворницей, но сердцу своему не могла приказать - забудь Григория! Однако глубоко в себе лелеяла мечты о любви и успехе, потому что если иначе - то лучше умереть или вообще не появляться на свет.
И Груня поругивала ее, и наезжавшая из Мальты Шура наседала: "Молодость уходит ведь, а ты - как дура!.."
Сама Шура вышла замуж и родила. Кажется, вполне была довольна своим маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными угодьями в пойме Белой и большим, с избытком унавоженным огородом. Не тяготилась Шура своими несомненно нелегкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребенке, о подрастающих братьях своих и сестрах, о немощной престарелой матери. Тянулась на них безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идет в жизни, так тому и бывать.
А на Галину свалилась новая беда - умерла дочка, и семи лет девочке не минуло. Как не лелеяла мать Татьянку, как не бегала с ней по разным поликлиникам, именитым врачам да бабкам знахаркам, а врожденная болезнь одолела-таки.
Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.
* * * * *
"Как хорошо сказала тетя Шура: и оставалось для моей матери в утешение только память, память сердца, а ему не прикажешь "забудь и откажись", подумалось Ивану, сидевшему у окна, но не смотревшему в него. Быть может, важнее теперь для Ивана стало то, что происходило в его душе - она, казалось, оживала после долгого онемения, заявляла о себе какими-то энергичными, бодрящими накатами и толчками.
"Хотя следует уточнить: в жизни по-разному выходит - ведь многое от самого человека зависит. Меня, к примеру, взять: была у меня любимая девушка, а надо было забыть ее, отказаться от нее, потому что карьере моей мешала. Я и забыл. И отказался. Такой я замечательный человек, - словно бы общаясь, скосил он глаза на портрет матери. Повел в улыбке щекой, но улыбка не получилась.
Увидел в стекле, как его лицо сморщилось.
"Уж не захныкать ли собралось, дитятко великовозрастное?"
С трудом, но настойчиво преодолевал Иван раздражение и прихлынувшую из каких-то притаенных уголков души горечь. А хотелось тишины и света в себе. Хотелось вспоминать, и только о матери, чтобы яснее увидеть и понять то, чего раньше не видел и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам - когда-то по возрасту, когда-то по внутреннему противлению, продиктованному желанием строить свою личную жизнь по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то или придуманным самим.
Горевала Галина долго и страшно. Страшно, потому что никого не хотела видеть, чтобы разделить свое горе, утешиться сторонним участием: разуверилась и в людях, и в жизни и просто, наконец, устала. Только Шуру и допускала к себе. А та старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы "вытянуть" подругу и сестру из "болотины". Выхудала Галина, изжелтилась, и без того худенькая, а тут хоть никому не дыши на нее - повалится. Но время шло, и хотя не столько лечило, а подсказывало, наталкивало на простое и спасительное - ведь не откажешься добровольно от молодости и здоровья, от верных друзей, от родственников и любимой работы.
Однажды на улице к Галине пристал молодой высокий артиллерийский офицер. Улыбчивый, открытый, в отутюженной форме, представился, щелкнув каблуками сверкающих хромовых сапог:
- Данила Перевезенцев. Прошу любить и жаловать!
"Любить" - чуть не гаркнул, а "жаловать" - почти шепнул.
Ласковыми глазами заглядывал в ее строгое, утянутое на щеках лицо.
Галина испугалась, что может потянуться за этим веселым, красивым молодым мужчиной и, кто знает, полюбить его. И отбивалась, как могла. Но не столько, казалось, от Данилы, сколько от неотвратимых перемен, которые, несомненно, далеко уведут ее от Григория. И даже не столько уведут от Григория, которого уже никакими силами не вернешь, а сколько нарушится жизнь ее сердца.
Неделю, другую, месяц не отвечала на приставания и ухаживания бравого офицера жизнелюбца. А не унывавший Данила выследил, где она жила, и вечерами в темных узких коридорах малосемейного общежития даже зимой витал запах цветов, которые приносил либо он сам, либо кого-нибудь подсылал. Соседки Галины по общежитию нередко восклицали: "Ой, смотри, Галка, отобьем! Ломаешься, как девочка..."
Но как могла она объяснить им - чтобы полюбить другого, склониться к его плечу, нужно как-то вытеснить из сердца прошлое, забыть дочку!
Приезжала Шура, ругала подругу:
- Воротишь нос от офицера?! - хваталась она за голову. - У-у-у! Вы только посмотрите на эту Кулему Ивановну! - Успокаивалась, спрашивала: Крепко помнишь Григория?
- Крепко. И... люблю.
Но "люблю" уже как-то смущало ее.
Обе прижимались друг к дружке и отчего-то плакали.
- Какая ты счастливая, Галка: так любить, так любить!.. Я вот за своего Кольку выскочила, а любила ли - уж и не помню. Родила, вторым скоро разрешусь. Теперь срослись сердцами так, что разрывай тракторами - разорвут ли? А у тебя вона как не-е-е-ежно. Любо-о-о-овь! Уж я, сибирский валенок, о ней и думать не смею... От офицерика-то ты все же не отворачивайся - видела я его в подъезде с букетиком. Славненький. Офицер одно слово! У нас в Мальте, сама знаешь, ежели какая выскочит за летуна со Среднего - так представляется, что не живет и не ходит она по земле, а прямо-таки летает. Такая довольная, такая счастливая, что за офицера-то выскочила, да к тому же за летуна!.. Предложит, Галка, - не отказывайся! Поняла? Жизнь-то одна!
Галина и не думала отворачиваться от настойчивого, во всех отношениях славного Данилы. Просто не могла она так сразу уговорить свою совесть. А Данила понравился ей в первый же день.
Сыграли свадьбу; родители Галины предлагали в Мальте, но она наотрез отказалась - возможно ли там, где любила Григория, где столько напоминает о нем?
Зажили хорошо, в достатке, хотя сначала ютились в общежитии. Разницей в три года родились Елена и Иван - здоровенькие, смазливые ребятишки.
Вскоре Перевезенцевы получили трехкомнатную квартиру в Иркутске, чуть не в центре, на нескончаемой, но удобной для нормальной жизни улице Байкальской. Квартира была в небольшом старинном трехэтажном доме, с высокими потолками, с роскошным просторным балконом, украшенным лепниной и чугунным литьем. Летом Галина выращивала на нем столько и в таком богатом разнообразии цветов, что редкий прохожий не задирал голову, любуясь и дивясь невольному празднику жизни. Галина вообще умела окружить свою семью красотой, уютом и покоем. В квартире в любую минуту любого времени года и пылинки, казалось, невозможно было сыскать. А белье, скатерки, занавески все так и дышало свежестью, чистотой, радовало глаз и сердце вышивками хозяйки. Сказать, что жили Перевезенцевы богато - нельзя, но семья офицера в те тихие, в чем-то благодатные времена Союза бедствовать, разумеется, не могла. Лишнюю копейку старались потратить на отдых у моря или на Байкале; порой забирались в таежье, в Саяны, сплавлялись по горным рекам; бывали и за границей. Галина стремилась увидеть мир и заражала азартом к путешествиям и походам не охочего до перемены мест мужа, которому в отпуска и по выходным милее был диван.
