-- Меня Григорием зовут, - вдруг произнёс русский, чем заставил фон Шаутенбаха оглянуться.
-- Да, Иван (они все Иваны), - Генрих уселся напротив и, выставив перед собой локти, вгляделся в пленного, - У меня один вопрос - зачем ты вешать свой флаг? - простой вопрос, ответ на который майору был совсем не нужен. Ведь какая ему разница, зачем было сделано то, что уже сделано? Важно было, чтоб русский начал говорить. А начав...
-- Потому, что флаг - мой. И я его подарил. Вам подарил.
Русский говорил спокойно, даже чуть насмешливо. Он не кричал, не пел патриотических песен, восхвалявших его коммунистический строй, не ползал в ногах, умоляя помиловать и сохранить его никчёмную жизнь. Он вёл себя так, словно они с Генрихом давние приятели и собрались тут, чтобы обсудить вкусовые качества рябчика, подстреленного на последней охоте. Он даже взял своей страшной, покрытой язвочками, рукой стакан с горячим кофе и, отхлебнув чуток, подмигнул фон Шаутенбаху, словно их связывают десятилетия отношений или общая семейная тайна.
Генрих машинально поднял карандаш, валявшийся на зелёном сукне стола, повертел его между тонких пальцев, потом глубокомысленно откинулся на стуле и процедил сквозь узкие губы:
-- Подарил... А кто научить, посоветовать?
-- А по зову сердца, майор. Мне ведь терять уже нечего.
Русскому на самом деле терять было нечего. Если его не убьёт фон Шаутенбах или тот же Лемке, то чума сделает своё дело не сегодня - завтра. А Иван, значит, решил умереть героем, вывесив свою драную красную тряпку на фасаде Рижского вокзала.
-- Ты умереть, но быстро или нет, зависеть от тебя. Я не уметь лечить, вас ист, чума, но я уметь продлять. Увести!
Он на самом деле знал, как держать чумного на грани. Держать около месяца. Он сам прошёл через это. Он был одним из немногих, может быть единственным, кому удалось выжить. Вот только русскому выжить Генрих ни за что не позволит. Или позволит? Дверь хлопнула, а Генрих уставился пустыми глазами на стакан со стынущим кофе.
Лемке
Отто Лемке не был тупым. Да, он был высоким и неповоротливым, он был немногословным. Каким угодно, но только не тупым. То, что господин майор думал о нём - было лишь думами господина майора. Да, он не читал ни одного стиха этого самого Шиллера, цитатами из которого Генрих фон Шаутенбах сыпал к месту не очень, особенно когда разговаривал сам с собой. Зато он знал много песен и у себя на хуторе мог без перерыва петь не один час, когда Кривой Шульц, их батрак, играл на губной гармонике. Он был таким же. Хоть не батраком, но не богаче Шульца. Простым баварским парнем с мозолистыми руками. Спрашивается, насколько состоятелен может быть пятый, младший, сын мелких землевладельцев? Хутор по завещанию всё равно отходил Зигфриду, умудрившемуся родиться первым. А ему, Гюнтеру, Вилли и Гансу оставалось либо оставаться батраками у старшего брата, либо искать себе земли и счастье на стороне. А тут как раз фюрер и его парни: "На востоке вас ждут новые фермы и послушные русские рабы". Что же, кто ж не хочет свою ферму? А ещё Марта. Когда они в последний раз кувыркались на сеновале, Марта прошептала ему на ушко своими влажными губами, - "Отто, я тоже хочу свою ферму. Ведь ты её для меня завоюешь? Да?". Только где ж завоюешь ферму в этом городе, когда вокруг одни каменные глыбы? И людей нет. А из всей пищи - одни жареные крысы. Что бы без него делал майор, не привыкший к подобным деликатесам? А вот он, Отто Лемке, мог найти даже в этом мёртвом городе и крупу, и вино, и такое дорогое майору кофе, без стакана которого тот не мог провести ни одного утра. Обещанные послушные рабы тоже оказались лишь обещанием сладкоголосых ораторов. Отто видел этих русских. Если даже их и брали в плен, никогда не стоило поворачиваться потом к русакам спиной. Они могли всадить в неё нож. А за неимением последнего воткнуть тебе палку в заднее место и там три раза повернуть. Но Лемке научился чуть ли не печёнкой чуять их присутствие и, поэтому, приносил за последний год майору уже седьмого пленника. Чаще на плече и без сознания. Этого он взял там, где обнаружил продовольственный схрон русских. Ведь, чтоб жить в городе, надо кушать. Русским надо кушать тоже. А от доски по голове ещё никто не уходил.
-- Пойдём, что ли, - Отто пнул огромным сапогом в голень русскому. Прямо по кости. И больно и раскровянит. Надо бы опять связать руки, да куда, спрашивается, тот от него уйдёт? Вот посидит до утра, заговорит у майора иначе. Не будет тут свои шутки шутить и скалиться, словно ничего не боится.
Русский пошатнулся, поморщился, но не проронил ни слова. Лемке толкнул его в плечо по направлению к двери и дёрнул дулом шмайсера, висевшего на животе. Русский послушно вышел и двинулся по коридору в нужном направлении.
-- Лемке, - вдруг прямо перед лестницей в подвал обратился к нему русский на чистом немецком, - У тебя ведь своей земли нет, так?
-- Так, не так. Иди уж. - Проворчал Отто. Русский затронул самый больной для него вопрос. Майору, например, тому было всегда всё равно, есть своя земля у Отто или нет, ждут его дома или он один, вон как задохлик Ганс Шмульке, которого воспитывали в интернате.
-- А в нашей стране земля есть у каждого, - продолжал свою красную агитацию русский. - Все работают сообща, и каждый получает согласно его вкладу в общее дело.
-- То есть я, простой батрак буду богаче господина майора? - переспросил Отто, слегка подумав.
-- А то как же? - хмыкнул русский, - Разве майор сможет поднять такие же тяжёлые мешки, как ты?
-- Ладно, идём уже, - ткнул Лемке русского в спину. Говорил тот хорошо. Но обо всём этом стоило поразмышлять отдельно. На ходу такие вещи не обсуждаются.
Он втолкнул русского в подвал, закрыл за ним на щеколду дверь, а сам пошёл к себе в каморку. Там у Отто ещё оставался тот отвар, которым Лемке выхаживал господина майора. Отвар из капусты. Им лечились у них на хуторе, и, как оказалось, отвар помогает и при чуме. Капусты в городе было не достать, но кто ищет... Надо только смачивать всё тело. Ну и вовнутрь применять, пополам со шнапсом. Тогда чуму можно победить, повернуть вспять. Майор недаром говорил, что он может заставить помучиться любого зачумлённого. Всё дело в дозировке.
-- Слушай, русский, - Лемке вновь приоткрыл дверь в подвал и поставил перед пленным кастрюлю с отваром, - Капустный. Мажь этим вот свои болячки. Дня четыре. Вон майор поправился.
