Вообще-то эта матушкина горячность могла показаться странной и неуместной. Ведь даже и предположить трудно, что зрелый семипудовый зверь, пожелав настигнуть двухнедельного, не больше маленького котенка, детеныша, к тому же измотанного, больного и умирающего с голоду, не сделал бы этого на первом же своем скачке.

Впечатляющая сцена была, конечно же, показной: просто матушка решила чуточку припугнуть кабаненка, чтобы напомнить ему да и всем остальным тоже о необходимости соблюдать дисциплину.

Увы, талант артистки оказался даже чрезмерным — переиграла! Тот, кто имел все основания быть наилюбимейшим сыном, попал в труднейшее положение. Хотела того мать или не хотела, но он, ничего почти не видя от страха и горя, влетев в низинный лес, первым делом попал в глубокую, прорытую когда-то мелиораторами канаву, заполненную водой. Оказавшись в чужой стихии, он не утонул, так как продолжал бешено работать ногами; он, собственно, поплыл с хорошей скоростью и к моменту приближения доброго экзекутора выбрался на противоположный берег. Не захотев мокнуть, мать прекратила погоню, ничуть не обеспокоясь судьбой сына, отделенного теперь водной преградой. Она же успела увидеть, что он прекрасно плавает! Ей и невдомек было, что сам-то он этого понять не успел.

Немного успокоившись, кабаненок захотел к своим, которые, как он прекрасно слышал, были рядом: матушка опять рыла, остальные продолжали бездельничать. Тут-то и возникла перед ним во всей своей неприступности старая лесная канава. Кабаненок сунул в нее копытне холодно! Он попробовал сунуть другое — все равно холодно!

Проплыть два метра сгоряча — это одно, а преодолеть то же самое расстояние специальным кабаньим стилем, которому тебя никогда не учили, — о, это совсем другое!

Держась у самой кромки воды, кабаненок стал протискиваться среди безалаберно поваленных стеблей прошлогодней крапивы. Он, верно, надеялся обойти канаву, как обыкновенную лужу, не зная, что она, разливаясь в низинах на целые озерца, тянется так далеко, как в его возрасте и не представить, — на несколько километров! Бедняга только тратил последние силы, борясь с крапивой, которая то и дело наваливалась на него трескучей грудой стеблей, таких пыльных, что он всякий раз начинал задыхаться и чихать.

Но главное — сопровождавший безнадежное продвижение шум совершенно заглушил события, происходившие по ту сторону канавы. А там добрая матушка, утолив голод и повеселев, заметила, что семейство полукружием выстроилось перед ее рылом. Она угадала молчаливую, обращенную к ней просьбу и тотчас ее исполнила: легла на бок. Начался еще один урок кормления среди дикой природы, оказавшийся, впрочем, весьма кратким. Неожиданное, вызванное, видимо, каким-то воспоминанием побуждение подняло веприцу на ноги, и, сопровождаемая кабанятами, словно почетным эскортом, она поспешно удалилась.

Немного помятая присутствием беспокойной компании местность сделалась пустынной и безжизненной. Лишь слабое потрескивание в той стороне, где барахтался кабаненок, возмещало о его, надо думать, последних попытках спасти свою жизнь.

И вот он затих…

Он лежал на жестких крапивных стеблях в жалкой позе: с закрытыми глазами, вытянувшись; передняя правая нога его была неестественно подвернута, голова неловко откинута назад, рот приоткрыт. Пожалуй, так лежать мог только мертвый или при последнем издыхании зверь.

И вдруг что-то трепыхнулось в высокой кроне одной из сосен, и затем мохнатая тень переметнулась, не нарушив тишины, с верхних ветвей на нижние. И в густых елях шевельнулось… И на той вон березе кто-то есть, иначе не застучали бы друг о друга набрякшие почки…

А это пожаловали крылатые могильщики. У сороки, самой нетерпеливой и глупой, не хватило выдержки: прямо на виду перелетела с одного дерева на другое, и заметно было, как вздрагивает у нее от нетерпения тонкий хвост. А остальные себя не выдают. Затаились ястреб-тетеревятник, две подружки лесные вороны, трепетная пустельга и, наконец, главная виновница сборища — уже известная старая ворона из далекого села.

Ну конечно же, и она была здесь, причем ближе всех к добыче, на березе. Ее озабоченность граничила с затравленностью и, пожалуй, могла даже вызвать сочувствие. Ее голова, зыркая во все стороны, вертелась так энергично, что, казалось, вот-вот птица сама себе свернет шею. По временам она уже знакомым движением, напоминавшим оттачивание ножа о брусок, принималась чистить и без того чистый клюв о ветку, и было в этом что-то нервное, на грани срыва.

Понять ворону легко. Она, отступившись давеча от терпевшего бедствие кабаненка, предугадала дальнейшие события и не полетела пока в свое село, решив выждать, сохраняя, но возможности, в тайне свое открытие. Со всяческими предосторожностями она перелетала с дерева на дерево и ничего не упустила из злосчастных приключений облюбованной жертвы. Что же касается тайны, то ее удалось сберечь только от зверей, но не от птиц. И замечены-то были перепархивания вороны только одной сорокой, а результат — вот он: собралась целая орава. И хотя все молчат и прячутся, боясь привлечь новых домогателей, веселая тризна в узком кругу вряд ли получится. Оттого и разволновалась ворона. Кабаненок-то маленький! А тут еще нелегкая принесла откуда-то ястреба…

Усиливая вороньи опасения, в недальнем просвете между соснами пунктиром трассирующих снарядцев промелькнули одна, две, три, четыре сороки. И откуда они взялись? Нет, никак нельзя было медлить.

Ринувшись вниз, ворона с треском опустилась невдалеке от распростертого кабаненка. Не очень-то надеясь на неоспоримость своего первенства, она вызывающе огляделась и только после этого направилась к добыче. Она шла, широко расставляя пальцы, чтобы не оступаться в щели между крапивным настилом, шаги делала большие и твердые.

Важностью осанки вороне, по-видимому, удалось убедить скрытых зрителей в своем праве открыть пир, а значит, взять себе лучший кусок — кабаний глаз, например. Но когда она, чуть ли не монументальная, встала над кабаненком и замахнулась уже клювом для первого удара, ущербный характер досадно подвел ее. Она вдруг суетливо завертелась, присела, даже ее физиономия, видная наблюдателям в профиль, отразила вдруг какое-то явно неблагородное чувство. И всем стало ясно, что главную роль присвоила птица, не заслуживающая почтения, просто воровка какая-то. И сразу же раздался обличительный сорочий треск, равносильный публичному освистанию!

Сбросив с себя остатки притворства, ворона торопливо клюнула туда, где, как ей показалось, находился вкусный глаз жертвы, а на самом деле в ее ухо, за что-то ухватилась, дернула…

Да и дернула она, конечно же, за ухо, и эта известная воспитательная мера привела к обычному, в сущности, результату: наказанный взвился, заверещав благим матом!

Ворона, забыв, что создана для полета, шарахнулась кубарем в сторону и издала настолько жуткий крик, что его и несуеверный человек напугался бы. Участники предполагаемого пиршества (числом уже не меньше десяти) тоже с криками сорвались с ветвей и, мгновенно соединившись в разноперую стаю, завертелись в стремительном воздушном хороводе.

Кабаненок тем временем вернулся на землю, но не приземлился, а приводнился, добавив шуму, в злосчастной канаве. Вытаращив глазенки, он стремительно переплыл на тот берег и исчез.

Все кончилось. Ястреб, как бы устыдившись своей причастности к неприличной компании, набрал высоту, равнодушным голосом вещая, что он не хотел и не хочет ни кабанятины, ни сорочатины, ничего… Ворона, спохватившись, полетела по прямому, безо всяких зигзагов маршруту в свое село. Разлетелись в разные стороны и остальные птицы.

Поздно вечером, когда дрозды замолкли, а вальдшнепы, покряхтывая, потянули мимо высокой березы, веприца неподвижно стояла под исколотой остриями звезд крышей логова. Утомленные длинным пережитым днем, у ее ног, сбившись, спали кабанята. Она и сама по временам задремывала, но тотчас же просыпалась — смутная тоска томила ее.