Вскоре они достигли, по-видимому, тех самых краев, по которым скучала веприца. Как ни странно, это был все тот же лес — те же сосновые борки, те же просветленные березнячки и все тот же высокоствольный ельник, принимавший путников с обычной затаенностью и тишиной, нарушаемой иногда неожиданным громким щелчком, произведенным отломленной от ствола сухой веточкой. Здесь, если постараться, можно было найти даже уголок, словно извлеченный из окрестностей веприцына гнезда — с кустарниками и с болотцем и чуть ли не с такой же кривой березой.
И все же это был другой лес, лучший, более плодоносный. Непостижимо для ума, но здесь растения того же самого незатейливого уголка всегда цвели пышнее, трава и мох были гуще. И здесь, в мягком мху, словно хрупкие драгоценности, покоились крупные коричневоголовые сморчки, странные произведения природы: на них сколько ни смотри, всё они кажутся невиданными, будто уроженцы другой планеты.
Кстати, эти сморчки сильно заинтересовали матушку. Она смачно схрумкала парочку, стараясь показать кабанятам, как это вкусно, — чтобы тоже попробовали! Но им совсем не понравилось…
В общем, чем дальше, тем лес становился богаче. И очень многие животные держались именно здесь, а не в другом месте. Веприца с выводком то и дело кого-нибудь спугивали: зайчиху, тщательно очищавшую кору с поваленной осинки; косача, бегавшего, раскрыв крылья, видимо репетировавшего воинский танец для выступления на току; деловитых полёвок и лесных мышей; ежа, не пожелавшего уступить дорогу и старательно обойденного веприцей, имевшей в прошлом столкновения с этим более чем неприятным зверем. А один раз с довольно близкого расстояния видели удивительно спокойного лося, безрогого.
Конечно, в таком лесу не могло быть и речи о тишине. Одни шуршали, другие что-то скребли и царапали, третьи фыркали и сопели, четвертые квакали, пятые топали, шестые стонали, седьмые что-то недовольно бормотали, восьмые насвистывали, девятые разливались трелями, десятые пели соловьями, одиннадцатые рычали, двенадцатые шипели, тринадцатые каркали, четырнадцатые жужжали, пятнадцатые вздыхали, шестнадцатые издавали хрип, похожий на предсмертный, семнадцатые улюлюкали, восемнадцатые хлопали крыльями, и, наконец, девятнадцатые, например иволги, умудрялись производить даже не один, а два совершенно противоположных шума: то они пели почти так же хорошо, как и упомянутые соловьи, а то вдруг принимались вопить душераздирающими хриплыми голосами, словно мартовские дерущиеся коты. Ко всему этому прибавлялось еще множество таинственных звуков, которые издавали деревья, потягиваясь и расправляя занемевшие от долгой неподвижности ветви и стволы.
Надо ли говорить, что в этаком звуковом кавардаке добрая веприца не могла достаточно бдительно следить за выводком. И ей было невдомек, что тот самый — капризный! — кабаненок опять отстал.
Да, лишь в первые минуты горемыка вел себя так, будто исправился. Вскоре ему стало невмоготу держаться возле матушкиной ноги, он несколько раз споткнулся, приотстал и вдруг прилег в какой-то ямке.
Но обида, усталость, боль и голод не победили страха перед одиночеством. Чуть-чуть отлежавшись, кабаненок поплелся вдогонку за своими.
Это был ужасный путь. Там, где одиннадцать полосатых, перенимая у матушки ее почти барственное пренебрежение к трудностям, прошли играючи, двенадцатый, лишенный всякой поддержки, познал лихую беду. Мокрый, дрожащий, изнемогающий, он застревал, увязал и падал. И все-таки брел все вперед и, к счастью, по-прежнему по следам выводка, которые не давали ему ни заблудиться, ни уклониться в какую-нибудь затопленную низинку, где ничего не стоило преждевременно сгинуть. Да и встречи с ежом он избежал лишь благодаря этой отчетливо пахучей дороге: еж, испытывая некоторую брезгливость, предпочел к моменту появления кабаненка куда-то спрятаться.
А между тем уж и солнце успело сместиться из той части неба, где оно обычно находилось по утрам, в обширную голубую площадь прямо над лесом, откуда ему было гораздо удобней поливать землю теплом и светом…
И все же как ни медленно продвигался упрямый одиночка, он в конце концов прибился к желанному берегу. То был край соснового борка; дальше стоял смешанный лес, весь черный, сырой, будто от него солнце отступилось. Перед мрачной стеной еще не оживших растений теплые проплешины сосняка казались особенно заманчивыми, а расположившийся здесь выводок выглядел почти по-домашнему.
Три сестрички, положив друг на друга копытца, соединив вместе три розовых пятачка, сладко спали; двое братьев, намереваясь, видно, в будущем стать грозными секачами, пробовали силенки, довольно искусно фехтуя рыльцами; один кабаненок стоял с мечтательным видом; несколько других разбрелись, ротозейничая, в разные стороны. Только матушка занималась делом: перепахивала местность. Она уже покончила с одной проплешиной, оставив на ней темные борозды, из которых струился легкий парок, и теперь, погрузив рыло в землю, прорезалась через другую.
К сожалению, вся эта идиллия означала, что бедный отстающий опять опоздал: уже закончен очередной урок кормления в походных условиях и объявлен перерыв, что-то вроде большой школьной перемены. Матушка использует его, чтобы и самой подкормиться. Именно здесь у нее исстари плодоносные угодья, хранящие под хвойной подстилкой куколки бабочек.
Никто с восторгом не бросился навстречу путешественнику, самостоятельно одолевшему сложный маршрут. Собственно, его появление осталось незамеченным. Даже матушка, когда перед самым ее носом, мощно, подобно плугу, вскрывавшим оболочку земли, появился один из сыновей, не обратила на него внимания. Вместо приветствия она подняла пласт, на котором он остановился, и его едва не засыпало. Конечно, винить веприцу за нечуткость не приходится. Ведь как трудно набить брюхо этими самыми куколками! Они удивительно вкусны и питательны, но уж очень мелкие и попадаются редко. Тут жировать — не радость, а утомительная работа.
Однако назойливое мелькание перед отрешенным взором прилежного пахаря все продолжалось и наконец стало невыносимым. Веприца остановилась и вопросительно посмотрела на кабаненка. Чего он хочет? Кажется, есть просит… Да ведь только же сейчас была кормежка! Свинство какое-то!.. Легонько, но с некоторым раздражением отстранив просителя, веприца попыталась вновь сосредоточиться на своем занятии.
Не тут-то было. Умоляя, кабаненок забыл обо всякой осторожности. Он лез с такой настырностью, что, того и гляди, мог оказаться в пасти собственной матери и получить членовредительство. Удивленная, возмущенная, но ведь не бессердечная же, веприца уже готова была уступить, как вдруг учуяла совсем рядом целую россыпь куколок. Взволнованно засопев, она рванулась на приступ потаенного клада. Мох, песок, хвойные иглы, обломки веток, старые шишки взметнулись под ее ударами, и вместе со всем этим мусором взлетел и кабаненок. Но ему уж, видно, было все равно, он опять оказался в самом центре буйного действия, и вскоре все перемешалось окончательно: и ненужный мусор, и нужный кабаненок, и куколки, — да, она до них докопалась, их было не меньше тридцати, да только ни одной из них она никак не могла схватить, потому что нечто отчаянно дрыгающееся разметывало их по сторонам.
Наконец необычность помехи поразила веприцу. Она вдруг настороженно замерла и тотчас разглядела возле самого своего рыла кругловатый бугорок, с которого медленно сыпался песок и клочки мха, обнажая палевые детские полоски шкурки, не могущие, конечно, никакую мать оставить равнодушной.
Веприца смутилась. И, возможно, кончились бы мучения бедолаги (был бы он обласкан и накормлен), если бы само материнское чувство не призывало веприцу продолжать жировку. Во что бы то ни стало. Во имя жизни всего выводка.
Поэтому-то сибаритствующее на солнцепеке семейство и было награждено увлекательным, хотя и несколько страшноватым зрелищем. Все увидели (сладко спавшие проснулись, разбуженные хриплым хрюканьем и топотом), как матушка, грозно сияя очами, гнала перед собой какое-то небольшое чумазое существо. Оно, это существо, вначале попыталось спрятаться в гуще зрителей, но те, разумеется, бросились врассыпную, потом искало спасения за деревьями, и тоже безуспешно, потому что свирепая преследовательница, набычась, всюду его находила и отовсюду выковыривала. Ему оставалось только скрыться в темень низинного, стоящего по колено в воде смешанного леса. Оттуда вскоре послышались всплески и бульканье, будто кто-то захлебывался. Потом оттуда же вернулась матушка. Она, видно, еще не успела остыть: первый поднятый ею пласт был огромен.
