Глава первая

часть первая

Первой моей женой была Света Петрова.

Познакомились мы с ней в детском саду, после того, как мой папа впервые в жизни подвел меня к его высоким зелёным воротам, и битый час пытался меня за эти ворота впихнуть.

Я орал, плакал и метался, не понимая, что, собственно, происходит? Куда и зачем я должен идти? Почему мои родители пытаются избавиться от меня?

Представления о тюрьме в те годы я имел самые смутные и то, что на заборе я не заметил вышек охранников с автоматами, казалось бы, должно было меня успокаивать, но я ощущал измену и нервничал, доводя себя до психоза.

Я не мог понять за что, за какие преступления мне выпала такая честь – оказаться в зоне детского сада, ведь я искренно мнил себя не виновным.

Дабы выбраться из западни, я, как мог, пытался одними «междометиями» убедить папу в том, что произошла ошибка.

Я рыдал, бился в истерике головой о забор и причитал:

– Не хочу! Нет! Не надо! Зачем?!

Папа вёл себя достойно в то злополучное дождливое осеннее утро. Он рыдал вместе со мной, но поделать ничего не мог. Он был связан по рукам и ногам моей принадлежностью к лицам мужского пола.

Прикуривая одну папиросу от другой, он внушал мне:

– Сын! Будь мужчиной! Ё моё! Возьми себя в руки! Через 8 часов я вернусь и заберу тебя домой! Не плачь! В детском саду тебя ждут такие же ребятишки, как и ты. Вы там будете отдыхать, гулять и веселиться, петь песни и обретать навыки общения с подобными тебе мальчуганами. Начинается новая жизнь.

– Моё детство закончилось! – всхлипывая, с ужасом прошептал я и, потрясённый увиденным количеством окурков «Беломора», плавающих в луже вместе с оранжевыми кленовыми листьями, поддался на уговоры.

Папа бережно обнял меня, поцеловал и, зафиксировав свою левую руку на моём воротнике, а правой незаметно засунув себе под язык кусок валидола, толкнул плечом калитку и потащил меня, как манекен, по аллее мимо фонтана, туда – к песочнице, карусели и веранде, за клетчатыми сводами коей на меня зыркали сорок игриво-шаловливых глаз представителей заключённых младшей группы контингента и два больших глаза, строго улыбающейся воспитательницы.

Папа махнул мне шляпой на прощание и пошёл на работу, бросая пустую смятую пачку «Беломора» в вертикально наведённое чрево мортиры, попросту говоря в урну.

Воспитательница представила меня малышам, усадила на край лавки и, деликатно, дабы я мог спокойно изливаться слезами, села в стороне, спрашивая оживившихся моим появлением карапузов:

– Так на чём я остановилась?

– На «Красной Шапочке»! – звонко ответили они хором.

Я заплакал ещё сильнее, потому что не любил эту сказку, и зажал ладонями уши.

Но вдруг я почувствовал, как кто-то прижался ко мне, и мне стало тепло и уютно.

Я оглянулся и увидел девочку, расплывающуюся в моих зареванных глазах в какое-то радужное непосредственное впечатление «трёх тополей на Плющихе».

Казалось бы, я должен был тут же перестать плакать, как мужчина. Но я не мог остановиться. Мне было стыдно, и слёзы лились по моим щекам водопадом.

– Как тебя зовут? – не сразу услышал я и потому молчал.

– А меня зовут Света Петрова.

Я не буду останавливаться на том, что теперь каждое наше новое утро стало казаться нам с папой каким-то провалом памяти, некоей иллюстрацией одного и того же дежавю в чудом затормозившемся времени.

Каждый раз вечером, как ошпаренный, убегая из детского сада, я наивно думал, что всё! Моя миссия в нём завершена! Делать мне там решительно нечего! Я полностью искупил свою вину перед родиной!

И, каково же было моё удивление и разочарование, когда на следующее утро меня провожали туда опять.

И опять, целый час, растерянно стоя в задумчивости перед зелёными воротами детского сада, мой папа, отрешённо куря одну папиросу за другой, рассудительно пытался убедить меня, что я – мужчина, и это звание не даёт мне право вести себя, как рвущая на себе волосы баба.

Мне было четыре года. Я понимал, что что-то происходит. Я осознавал, каким уродом выгляжу в глазах окружающих меня девочек и мальчиков.

С постоянно воспалёнными от слёз глазами, я не в силах был смириться с тем, что моё детство закончилось.

Я не знал технологии, у меня не было инструкции правильного поведения применения необходимости вставать на ноги, завоевывать авторитет и льстить воспитательнице, говоря ей, как некоторые из моих сверстников: «Вы – моя вторая мама!», чтобы вот таким незатейливым способом страховки, гарантировать её снисходительность в случае какого-нибудь проступка с их стороны.

Честно признаться, я не мог себе представить, как я подхожу к воспитательнице, целую её, обнимаю и шепчу ей, нежно к ней прижавшись:

– Марфа Ильинична! Вы моя вторая мама!

Бред же!

Я, насупившись, взирал на этот процветающий лакейский маскарад и хотел домой.

Но это было позднее.

А сейчас, в ежедневном, как в кошмарном сне, одном и том же утре я переступал, икая, порог калитки и шёл к детям.

Тоска и на восемь часов беспросветная тягость существования вселялась в меня, как вселяется, набиваясь под завязку, ломая окна и двери, толпа пассажиров в сильно опоздавшую электричку.

Как вселяется в старый аналоговый телевизор цифровое телевидение с единственным спортивным каналом, включая который потерявший свою аудиторию всеми забытый клоун-пенсионер вынужден зимой и летом смотреть на хоккеистов, как смотрят дрозды на сирень.

Как волк смотрит на разноцветные, преимущественно красного оттенка, флажки, так я смотрел на жизнь за чугунной решёткой детского сада.

Проплывающие мимо прохожие казались мне флибустьерами.

Но тут появилась она – Света Петрова.

– Как тебя зовут? – вдруг услышал я, фокусируя радужное непосредственное впечатление «трёх тополей на Плющихе».

– Игорь, – размазывая слёзы по щекам, не сразу ответил я, – А тебя как зовут?

– А меня зовут Света Петрова. Я же тебе уже говорила.

И вдруг, моё дежавю закончилось, а моя жизнь приобрела некоторую утонченность, осмысленность какую-то, идею и новизну.

Света подошла ко мне, вытерла мне слёзы и взяла меня за руку.

И мы стали вместе.

Вместе везде и повсюду: у веранды и у песочницы, в крохотном домике на уличной игровой площадке и за раскладными партами, расставленными в центре рекреации перед воспитательницей с указкой, направленной на портрет Ленина, у стремянки, стоящей в дверях с рабочими, развешивающими кумачовые ленты и у горы кубиков.

Куклы, которых мы наряжали вместе, перестали вызывать у меня чувство отвращения, порою мне их становилось так же жалко, как и себя.

Набивая химическим карандашом им татуировки, мы делились друг с другом своими впечатлениями о жизни. Иногда, я ей врал, но лишь для того, чтобы она, хоть иллюзорно, но всё же гордилась мной.

Например, я ей с три короба нагородил о том, как мы с папой ездили 7 Ноября на Красную Площадь смотреть военный парад.

Я, захлёбываясь в эмоциях, в лицах экранизировал перед ней историю о том, как я, стоя в первых рядах привилегированной публики, так громко кричал «Ура!» и так энергично махал трибунам шарами, что моего папу обыскали люди в штатском и попросили снять меня с плеч.

Я уверял её, что видел «живые» танки, а не фальшивые, по телевизору.

Она делала круглые глаза и, дабы не обидеть меня, изумлялась с оттенком мнимой зависти:

– Правда???

– Правда, Светка, правда! – отвечал я ей и думал: «Какая же молодец, все-таки, Светка. Наверняка, ей эти танки по фиг, но она, глядя в мои, искрящиеся от восторга глаза, не хотела расстроить меня равнодушием и подыгрывала мне, прекрасно зная о том, что это моё мимолётное увлечение скоро пройдёт».

И тогда я, окрыленный её интуицией, со всей к ней признательностью, убеждал её:

– Светка! Светка! Софи Лорен – уродина по сравнению с тобой!

И потом, чтобы доставить ей полное удовольствие, я сам, по собственной инициативе, заводил дискуссию о косметике, моде и о том, что, хотя чулки в сеточку пользуются сейчас у женщин такой популярностью, будущее – за однотонными коричневыми колготками.